Уолдо, Неприятная профессия Джонатана Хога и другие истории - [4]

— Не довелось.

— Ах да, ты еще слишком молод. А вот мне довелось. Я еще интерном был, когда пришлось ассистировать при аутопсии этой штуки. Парнишка был участник второй экспедиции на Венеру. Четыреста тридцать восемь метастазов мы в нем насчитали, да так и не досчитали — бросили.

— Солярно-рентгеновского рака больше не существует.

— И слава богу. Но урок нам был дан, и забывать его грешно. Дай волю вашей гениальной пацанве — вы у себя в лабораториях такую кашу заварите, что никакая медицина разобраться не поспеет. Мы же поневоле отстаем. Ничего не знаем, покуда не проявится, а проявляется-то не вдруг. А тогда, когда вы уже понакрываетесь.

Граймс тяжело сел, и внезапно стало видно, что он измучен и утомлен не меньше своего куда более молодого гостя. И Стивенс ощутил, что у него язык не поворачивается продолжить этот разговор. Что-то в этом роде бывает, когда твой самый близкий друг ни с того ни с сего втюривается в совершеннейшее черт знает что. Он сидел и ломал голову, как бы не ляпнуть что-нибудь не то.

И решил переменить тему:

— Док, я не просто так пришел. Есть несколько вопросов для обсуждения.

— Например?

— Во-первых, относительно отпуска. Сам понимаю, что расклеился. Переутомился, так что, похоже, нужен отпуск. А во-вторых, я к вам насчет Уолдо.

— То есть?

— Вот именно. Насчет Уолдо Фартингуэйт-Джонса, благослови Господь его непреклонное и злое сердце.

— Уолдо? Уж он-то тут каким боком? Никак тебя вдруг заинтересовала myasthenia gravis?[5]

— Ни в коем разе. Его состояние мне абсолютно без разницы, страдай он плюс ко всему еще и чесоткой, перхотью и бессонницей, чего от души ему желаю. Но мне надо задействовать его мозги.

— Ах вот как?

— В одиночку мне не справиться. Тот еще, знаете ли, людям помощничек ваш Уолдо. Он мастер только ими пользоваться. Вы — это его единственный нормальный человеческий контакт.

— Ну, это не совсем так…

— А с кем еще у него контакт?

— Ты не так понял. У него нет контакта ни с кем. Я просто единственный человек, у которого хватает наглости с ним не церемониться.

— А я-то думал!.. Впрочем, не важно. Неужто вы считаете такое положение нормальным? Уолдо — это человек, без которого нам не обойтись. Где написано, что гений его масштаба обязательно должен быть таким неприступным, таким неподатливым на рядовые общественные запросы? Не надо. Понятно: это во многом продиктовано его хворобой, но почему, почему именно она именно к нему привязалась? Вероятность случайного совпадения тут исчезающе мала.

— Его немочь тут ни при чем, — ответил Граймс. — Вернее, при том, но не с того боку, с которого ты подступаешься. Его гениальность некоторым образом проистекает из его слабости…

— То есть?

— Ну-у…

Граймс погрузился в собственные мысли и дозволил себе умом вернуться вспять к долгим — длиною в целую жизнь (разумеется, жизнь Уолдо) — размышлениям об этом своем особом пациенте. Припомнились какие-то подсознательные опасения, когда он принял этого младенца во время родов. Внешне младенец выглядел приемлемо, разве что был несколько синюшный. Но в родилках того времени множество малышей являлось на свет с небольшим цианозом. И тем не менее как-то рука не поднималась шлепнуть новорожденного по попке, чтобы тот от удара впервые хватил полные легкие воздуха.

Однако собственные чувства были подавлены, «рукоприкладство» состоялось по всем правилам, и новорожденный человечек провозгласил свою независимость вполне удовлетворительным криком. Что еще оставалось сделать молодому врачу по всем болезням, на полном серьезе относившемуся к клятве Гиппократа? Впрочем, он и нынче относится к ней на полном серьезе, хотя временами позволяет себе распространяться насчет ее лицемерности. И ведь прав оказался в своих предчувствиях: была в этом малыше какая-то гнильца еще и помимо myasthenia gravis.

Поначалу было как-то жаль этого карапуза и было необъяснимое чувство ответственности за его состояние. Патологическая мышечная слабость — инвалидность абсолютная, поскольку у пациента нет уцелевших конечностей, способных заменить увечные. Жертва вынуждена лежать, все органы, все конечности у нее на месте и действуют, но мускулатура прежалостнейшим образом слаба и не способна к нормальным усилиям. Жизнь поневоле проходит в состоянии полнейшего изнурения, у нас с вами такое могло бы наступить на финише марафонского бега. Но мы-то отдышимся, а вот больной не отдышится, и помочь ему нечем.

Пока длились детские годы Уолдо, врач не терял надежды, что ребенок умрет и тем избежит приговора к трагической никчемности. Но в то же время, будучи врачом, он делал все, что только в его силах и в силах бесчисленных консультантов, чтобы ребенок жил, и ухаживал за ним, как только мог.

Естественно, Уолдо не мог посещать школу — Граймс выискивал ему домашних учителей посострадательнее. Уолдо не мог играть в обычные игры — Граймс изобретал игры для лежачего, которые не только развивали бы воображение, но и подвигали бы пациента на предельное напряжение своих вялых мускулов.

В ту пору Граймс опасался, что этот тепличный ребенок, огражденный от обычных стрессов взросления, может навсегда остаться инфантильным. Теперь-то — тому уж много лет — он понимал, что тревожился напрасно. Подрастающий Уолдо буквально цеплялся за все, что только могла предложить ему эта убогая жизнь, он жадно учился и до седьмого пота напрягал волю, чтобы заставить служить свои непослушные мышцы.