Унтовое войско - [219]

— Не. Обличье твое знакомое. Бежал ты в ту пору с Алгачинского рудника. Зовут тя Ефимом Холодовым. Не забыл? Десять рубликов на тебе заробил.

— Никакой я не Холодов! Не ошельмован…

Кудеяров присмотрелся к мужику. Это был тот самый беглый, в которого он стрелял из пистолета. Ну да. Тот самый Ефим. Просил зарубить шашкой, не сдавать на Кару. Их тогда трое было. На зимниках.

Жарков, посмеиваясь, играл с Ефимом в кошки-мышки:

— При поимке чинил ты отбивательство завостренным длинным шестом, а когда вышибли из рук твоих тот шест, тогда зачал бросаться каменьями и кричать, что живым в руки не дашься.

— То не я. Обрати в шутку, казак.

— Принужден я тогда был применить оружие. В отстрах выстрелил из карабина, ты испугался и дал себя связать. Сдал я тебя сельскому старшине. Увезли на Кару.

— Не я же, — упрямо твердил Ефим. — Обмолвка твоя.

— Помню, что одет ты был в шубу старую из яманьих шкур, в шапке овчинной, при себе имел, мешок холщовый, а в оном такой же поменьше, а в нем огниво, нож в кожаном чехле.

— То не я. Оговор напрасен.

— Ну, пусть, язви тя! Ты скажи, куда навострился? На Амур?

— На Амур. А зачем тебе? Какая одурь взяла? Места там глухие, народишку мало, да и тот бедняцкого толку. А здесь тебе вольготно. Где милостыню возьмешь — до вечера гривенник. Где стащишь-натибришь… если плохо лежит. Осенью в огородах, в полях все поспевает. Бери, сколь хошь. Барашка прирежешь в бурятском кочевье. Кто дознается? Осень так-сяк пройдет, к зиме на отсидку явишься — на заводские работы. А весной опять утекешь… Как полая вода. На Амуре же ничего этого тебе не поддует.

Ефим зло сверкал глазами:

— Сказал бы я те… Да ты с карабином, а у меня ноне даже завостренного шеста нет. Будешь на Амуре, поспрашивай там по станицам Ефима Холодова. Тамотко уж мы с тобой поговорим душевно… А ныне что? Того и гляди, скрутишь руки.

Ефим шагнул за телегу, в темень…

Жарков присвистнул, хохотнул:

— Повернул оглобли и про заплату позабыл!

Иван и Катерина стояли на берегу реки. С шуршанием и стуком проплывали льдины с кучками конских катышей, с вмерзшими ворохами сена и соломы. Сырой ветер трепал концы ее шали — то закидывал за спину, то срывал на грудь.

Одна жизнь была у них уже позади, а другой они еще не успели познать. С час назад, приняв епитимью, они подписали в церкви клятву:

— Перед богом объявляем себя мужем и женой до конца дней своих!

От ненависти до любви один шаг… И они его сделали.

У нее отлегло от сердца, когда она узнала, что наказание над нею разрешено исполнить Кудеярову. Муж побил, а не палач государственной службы. Эка оказия! Муж побил… Мало ли мужей эдак-то делают. Кто на сие смотрит? Э-э-э! Никто.

Иная жизнь открывалась перед ними, они не думали о том, какая она будет.

Катерина посмотрела на мужа глазами с поволокой.

— Соком ты мне вышла, — сказал Иван.

— Зато нам теперя сносу нет.

Глава одиннадцатая

В Троицкосавском пограничном управлении с утра переполох.

К начальнику управления явился от начальника погранпоста с рапортом хорунжий.

— Доношу, ваше высокоблагородие, что казак Лукьян Пыхалов при сумерках, как показывает хозяйка квартиры его, отправился вместе с отставным шараголъским казаком Егором Лапаноговым в городскую управу, куда собираются и прочие казаки для обхода границы и черты городской.

Но только тот Пыхалов ни в сумерки, ни в течение всей ночи на службу не явился, почему он, хорунжий, учинил по городу и окольным местам поиски.

— Ну и что? — спросил начальник управления.

Хорунжий придвинулся к столу, заговорил шепотом, с придыханием:

— Ваше высокоблагородие… найден полицией в предместье города, за рекой Грязнухой, труп Лапаногова. Отрядите со стороны вашей для следствия нужного чиновника.

— А Пыхалов?

— Пыхалов найден в пьяном виде у своего свата без оружия и пока не протрезвился. Помещен в холодную до вашего распоряжения.

— В каком виде труп Лапаногова?

— Найден мертвым в петле, из собственного кушака деланной. Неподалеку найдена и сабля, с которою казак Пыхалов отправился с квартиры в ночной по городу обход. А как здесь оказалась сабля, пока неведомо до протрезвления того Пыхалова.

После полудня к полковнику привели протрезвевшего казака Лукьяна Пыхалова.

— Отвечай, сукин сын, как все было, — приказало начальство. — Да чтоб без утайки, как на исповеди.

Пыхалов, еле унимая дрожь в теле, начал вспоминать.

— Вечером вышел я, ваше высокоблагородие, для закрывания окон дома, где я живу, и приметил идущего по улице отставного казака Шарагольской станицы Егора Лапаногова. Гляжу, а он выводит вавилоны, поелику довольно пьян. Я спросил, откель он идет в шубе нараспашку и без шапки. А он в ответ ругаться и шуметь. Будто бы обманули его в Нерчинске.

— Кто обманул?

— Внятно он не называл — кто. А можно было понять, что господин инженер… управляющий вовсе исподличался.

— Фамилию называл?

— Никак нет!

— А далее что?

— Стал я ему воспрещать так кричать и ругаться, а он хоть бы что — знай себе шумит, ругает господина инженера за то, что тот взял его в подозрение, сам уехал куда-то. Видя такие дерзости и ругательства казака Лапаногова, решил я тотчас же оповестить казаков, чтобы взять под арест буяна. Но тут вышла на улицу хозяйка и позвала нас в дом. Лапаногов почему-то оборвал буйственные проступки и послушался ее. В доме Лапаногов плакал, вспоминая свою невесту, что обманно с ним обошлась в церкви при венчании. Горе его было столь неутешно, что мы с хозяйкой отчаялись его успокоить. Он выл то как баба, то верещал, как ребенчишко малый. Опосля подступила к нему икота… заговорила душа с богом. Да не помогло. Открылся путь сатане… По уходе моем на службу он пошел за мной и привлек меня в штофную лавку, в коей повстречали мы урядника нашего. Выпили по самой малой потребности, после чего были позваны урядником к нему на квартиру. Там вдруг выбежал из кухни с палкой в руке разжалованный из офицеров Алексей Леонтьев, службу ранее проходивший в Кульской этапной команде. А почему он без нашего ведома в кухне очутился — не знаю. Минуя урядника, подскочил он к Лапаногову и крикнул: «Как ты смел порочить честь господина Разгильдеева? Сколько ты золота украл? Такой-сякой…» И, ёрничая, ударил того Лапаногова палкой по шее и собирался еще раз. Я хотел остановить его, но он и меня палкой обиходил, да так сильно, что искровавил меня. И после стал он кричать, что граф Муравьев вернул ему чин поручика, что за ним большие заслуги и будто бы он лично встречался в Иркутске с управляющим Нерчинских заводов господином Разгильдеевым и теперь выведет Лапаногова на чистую воду. Тут я вовсе перепугался. Душа в пятки ушла. Лапаногов же побежал к двери, надел шубу и вышел. Я за ним… Леонтьев, догнав меня, ударил столь жестоко, что палка переломилась, а я упал за дверь. И как вышел на двор и на улицу, не помню, и так же не помню, почему сабля моя осталась у Лапаногова.