Унтовое войско - [200]

Александр II утвердил все представления его по Амуру. О свободном заселении того края в Петербурге только поговаривали, но Муравьев, по своему обычаю, не ждал, пока раскачаются в министерствах и сенате.

Хозяйственное освоение края и военная охрана пограничных земель требовали людей. Муравьев-Амурский считал, что нужно разом занимать земли, заселять их и укрепляться на всем огромном протяжении Амура и в гаванях Татарского пролива. И надо было спешить.

А слава уже вовсю кружила ему голову. Личность Восточно-Сибирского генерал-губернатора становилась чуть ли не легендарной.

Всю зиму граф занимался амурскими делами с присущей ему энергией. Чтобы иметь в Петербурге своего человека и продвигать там неотложные дела, он послал туда Карсакова и задерживал его выезд. «Ты моя правая рука там, — писал он наказному атаману, — и пока нужен мне в столице. Государь хоть и поддерживает меня и мне теперь легче, но министерства вооружились против меня более прежнего. Особенно много проволочек по департаменту военно-сухопутного ведомства, оно замедляет заселение Амурского края казаками».

Ну что же… Хотят держать в черном теле. Ну уж кому-кому, а ему не привыкать драться с министерствами и департаментами. Лишь бы царь его поддержал. А он всем покажет, как надо осваивать вернувшиеся к России земли. У него свой план. Нынче с навигацией он замыслил основать одиннадцать станиц. Только бы не мешали… Государь даст ему разрешение, а Муравьев-Амурский исполнит все в самом лучшем виде.

«В России нет человеков, — размышлял граф. — Есть генералы, полковники, капитаны и прочее, и прочее, а человеков… только я один. Кто отстоял Камчатку? Я доставил на Камчатку войска и оружие. Я пришел со сплавами на Амур. По моему велению открывалось устье Амура. Я договорился с китайцами и вернул России старые ее владения. Я и заселю, и застрою этот край. Я все могу. Все!»

Пришла масленица. Генерал-губернатор ел блины, танцевал кадриль, участвовал в карнавалах. Он выглядел веселым и даже беспечным, но что-то тревожило его. На душе лежал камень, и тот камень все тяжелел…

«Пустяки, ерунда, — отмахивался граф. — Все пройдет, как только я сяду на пароход и поеду душу отводить по Амуру. Здесь, в Иркутске, надоело, одни и те же мерзкие лица: либо скрытые враги, либо подлизы, либо недалекие во всем, знают только пищу да сон».

Петербургские власти почти ничего не сделали для того, чтобы помочь графу Муравьеву-Амурскому заселить берега Амура. Военное министерство не давало солдат. Министерство финансов отказывало в деньгах.

«Государь… тот ведет себя в высшей мере странно, — размышлял Муравьев. — Когда промысел золота и серебра в упадке, и Нерчинские заводы никому не нужны, их передают в ведение государства. Но стоило промыслу поправиться, как заводы отбирает себе кабинет его величества, а дело Амура опять задыхается без денег. Ну… я могу совершить ошибку, промах, могу быть несправедлив, жесток, но уж… извольте… Сибирь в обиду не дам, край этот погубить не-позволю, подлецом перед историей не стану. Как бы ни мешали мне, как бы ни обделяли меня солдатами, деньгами, как бы ни распускали сплетни — дело Амура не брошу. Сейчас главное… заселять Амур. Заселять! Иначе не стоять нам прочной ногой в том крае. Не стоять! Все приобретения окажутся непрочными. Но где брать засельщиков! Сибирь малолюдна. Нерчинские государевы крестьяне поверстаны в казаки и отправлены на Амур. Где еще брать людей?»

Он чувствовал, как вместе со славой незаметно отдалился ото всех, между ним и остальными прошла поначалу узкая трещинка. Та трещинка все увеличивалась и грозила стать пропастью.

Подпоручик Леонтьев, служивший в Верхнеудинске, прознав о волоките военно-сухопутного департамента с переселением казаков на Амур, подал генерал-губернатору рапорт. Рапорт поначалу возмутил Муравьева, и он даже хотел строго отчитать подпоручика. А потом подумал-подумал… «А и верно, что тут церемониться? — размышлял Николай Николаевич. — Этот подпоручик соображает. Подумаешь, беда какая — вытряхнуть всякий сброд из тюрем, с этапов, оженить — да и семьями на Амур. Благое дело! Я их не в карцер сажаю, а на привольные земли. История отблагодарит меня. А то, что кое-кто крик поднимет, так не велика беда».

Муравьев вспомнил, что раньше любил повторять: «Всякое добро и зло употреблять в свою пользу, а это все равно, что в пользу отечества».

Николаю Николаевичу не стоило особых трудов вернуть гражданские права всем ссыльнокаторжным, отправленным на поселение. Еще проще было записать их в казаки для заселения Амура.

Подпоручик Леонтьев по вызову прибыл в Иркутск. На вид он из себя ничего не представлял — невысокого роста, со впалой грудью, лысоватый. Замечалось в нем едно — нагловатость и жестокость в холодных глазах.

Муравьеву проект Леонтьева теперь уже показался недостаточным. Он начал добиваться досрочного освобождения многих тысяч каторжан, хотя бы среди них и оказались убийцы и разбойники с большой дороги. Замысел упрощался тем, что русские крестьянки обычно следовали в Сибирь за осужденными мужьями и, стало быть, сразу можно было отправлять в низовья Амура целые семьи вчерашних узников, ныне нареченных вольными переселенцами.