Унтовое войско - [171]

— На льду какая же изба?

В санях завозился Убугун, пытаясь подняться.

— Чего тебе? — Кудеяров наклонился над больным. Здесь баржа должна быть, — прошептал Убугун. — При мне… Села на мель… при мне… С мукой. Да там вроде деревья. И только. Сходи туда… посмотри. Весной села на мель. С мукой, сухарями.

Кудеяров обратился к хорунжему:

— Больной Абашеев сказывает, что с весны тут напоролась на мель баржа с хлебом. Может, ее зима и прихватила. Просит поискать, ваше благородие. Можа, там и жратва в целости-сохранности?

Хорунжий приказал:

— Добеги, Кудеяров, глянь — нет ли там судна с провиантом. А мы пройдем во-он до того лесочка, там заночуем.

Казаки, матерясь вполголоса, охая и вздыхая, надевали на плечи ременные и веревочные лямки, чтобы тянуть по бездорожью санки, груженные оружием, порохом, свинцом, амуницией. Успели только костры разжечь, как Кудеяров вернулся, ошалевший от радости:

— Ваш благородь! Э-э, тамотко провианту на всех бог запас! При барже, ваше благородие, стоит в охране казак…

— Казак? Какой казак?

— Оставлен будто бы тут начальством для встречи проходящих.

— А чего же он нас не встречал?

— Приболел ноне. Сказывает…

Промолчал Ванюшка Кудеяров о том, что в барже нашел он Герасима Лапаногова. Спал Герасим пьяный на рогожных кулях. Растолкал его Кудеяров. Обрадовался оттого, что наткнулся посреди мертвого царства льда и снегов на хлебную баржу да еще с земляком в трюме. А Лапаногов, продрав глаза, вовсе и не рад был встрече. Улыбался как-то криво и все чесал затылок. Спросил: «Откуда ты? Один, нет ли?» Узнав, что казаки отаборились в лесу, помрачнел. «Чего ты тут пируешь? Нашел время? Люди помирают, дохнут с голоду…» — начал Кудеяров. «А я что? — перебил его Лапаногов. — Я им в кормильцы не нанимался, не кормящая нянька». — «А баржу пошто рубленым лесом накрыл? Придумал…» — «Тут орочоны рыскают, — ответил Лапаногов. — Могли бы наскочить, ограбить». Кудеяров взялся за перила лестницы. «Ты, Вашоха, куда? — встрепенулся Лапаногов, и глаза его, только что бывшие ласково-масляными, зажглись недобрым светом. — Торопишься? А не спросил о том, что жратвы тут на всю сотню… надолго не хватит». — «Да уж, сколь есть». — «Погоди, выслушай, — хрипло сказал Лапаноров. — Считай сам. Было много, да перетаскали. Много тут проходило всякого люда. И каждому — вынь да положь. Осталось всего ничего. Конёво дело, брат. А нам… что нам? Оба-два — не сотня. Нам бы с тобой, Ваня, хватило жрать тую муку до весны, до нового сплава. А так — что? Сгубим себя и казаков не спасем. Окоротишь — не воротишь… запасец-то хлебный. И получат в Шараголе на нас с тобой, Ваня, скорбные листы. Да еще получат ли? Некому те листы писать. Все сдохнем, друг дружке горло перегрызем». Кудеяров верил и не верил: «Уж не чудится ли? То ли я слышу, о чем хрипит потный и злой Герасим?» Спросил, как можно равнодушнее: «А чего же я скажу хорунжему? Ничего, мол, не отыскал, нету баржи. Так, нет ли?» — «Так», — выдохнул еле слышно Лапаногов. «А сам я что?» — «А ты отстанешь от них… отобьешься. И ко мне… Будем вдвоем весны ждать. Выживем». — «А те?» — «А что те? Косокриво, лишь бы живо, а уж мы-то выживем. Отдадим хлеб — все пропадем».

Кудеяров хорошо знал Гераську и поэтому сказал: «Не вздумай убивать меня. Люди там ждут — не дождутся. Того гляди, сами сюда нагрянут». — «За свою жизнь, Ваня, я не пожалею ничьей жизни, — отозвался Лапаногов. — Но смотри, Ваня. Смерть придет… Ты первый с ней уйдешь. Она таких любит. А уж я за тобой, ежели приспичит». — «Хапужистый ты, Герасим Егорыч». — «Иди, пустая рожа! Непошто несешь на меня».

Кудеяров стал подниматься по скрипучей лестнице, искоса следил за Герасимом. Герасим вдруг натужно рассмеялся, крикнул Ивану:

«Ты не подумай чего… я пошутил тут, так… Сбрешешь хорунжему… Я скажу, что ты меня подбивал, а я отказался. Шиворот-навыворот все выйдет. Будь посмиреннее! Слышь? Мне поверят, а не тебе. Я богат, у меня все, а у тебя ничего!»

Не испугался Ванюшка Лапаногова, но потом подумал-подумал и ничего не сказал хорунжему. «Не время затевать тут всю эту канитель, — решил он. — Придем на Шилку, поглядим…»

Убугуну вечером стало хуже. Он подозвал к себе Кудеярова, разжал с усилием сухие запекшиеся губы:

— О чем-то я хотел спросить тебя… — повернулся он на бок. — Вот опять забыл, — виновато добавил он. — Когда нет тебя, то помню, а придешь — и забыл. Окаянная голова, горит да и только.

Ночью он опять позвал Кудеярова.

— Не забыл ведь, а! — слабо выкрикнул он. — Не забыл, о чем хотел спросить… Да-а… Хотел спросить… — Голос его стал тише.

Кудеяров наклонился к самому лицу умиравшего, с трудом разбирал хрупкую, прерывающуюся вязь слов.

— Сидейку-то сделал… как Бестужев показывал? — спрашивал Убугун.

— Сделал, — оторопело ответил Кудеяров. — Сделал, как же. «Боже мой, — подумал он. — Боже мой… надо же…»

— Мертвому мне глаза закрой, а то новые покойники будут.

Это были его последние слова.

Глава вторая

Зимой, готовясь к отъезду в Сибирь, Муравьев писал Карсакову:

«В Петербурге мне говорили с великим неудовольствием, что наши каторжные бегут вовсю, и по частным слухам в последний год бежало рваной ноздри до тысячи человек. Эти сплетни на руку врагам моим. Они злословят, что зря, мол, горных рабочих заверстали в казаки, на заводах-де некому работать.