Унтер-офицер и другие - [40]

— Ну, — проговорил наконец Мольнар, когда они добежали до дороги и устало опустились у обочины, — теперь можно и передохнуть немного. Сюда они вряд ли побегут, хотя, откровенно говоря, нам, видимо, вовсе и не стоило бежать от них. Русские — люди гуманные и понимают, с кем и как надо обращаться. Ну, да что сделано, то сделано. Не будем испытывать судьбу дважды.

Однако, проговорив это вслух, Мольнар подумал: «Вот тут, кажется, я на самом деле дал маху. И на кой черт нам нужно было бежать из замка, сам не знаю… Русские нас не обидели бы… Разобрались бы во всем… Более того, можно было бы перейти на их сторону и с оружием в руках отомстить гитлеровцам за все беды, которые они принесли Венгрии, а за это с ними стоит посчитаться. И нилашистам бы отомстили за все их преступления, совершенные против своих же соотечественников… Может, где-нибудь и с Рошко привелось бы встретиться? Уж с ним-то бы я посчитался как следует. Показал бы ему, где раки зимуют! Да еще как показал бы!..

Рассчитался бы с ним за все его издевательства и унижения, каких от него натерпелся не только я, но и все наши ребята из роты… Тут бы уж он у меня не пофилософствовал, не поумничал бы, как раньше… И не помог бы ему его опыт длительной службы в жандармерии, где он так ловко научился всевозможным изощренным издевательствам над людьми… Ведь, откровенно говоря, мы не виноваты в том, что нас забрали в солдаты и бросили на эту проклятую войну, которая нам вовсе не нужна. А если и виноваты, так только в том, что мы покорно, как бараны, шли туда, куда нас гнало начальство… А ради какой цели, спрашивается?.. Ради чьих интересов?..

Вскоре по дороге со стороны Редеца показался мотоциклист. Поравнявшись с ними, он остановился и спросил:

— Вы тут не видали допризывников?

Все покачали головами.

— Если их здесь и прогоняли, то не сейчас, а намного раньше, — ответил унтер.

Расстроенный мотоциклист умчался дальше по дороге. Когда он скрылся вдали, Галфи потер лоб и тихо проговорил:

— Далеко не всем такое удается.

КОГДА ГОВОРИЛО ОРУЖИЕ (Дневник Ференца Серенчеша)

В ТУПИКЕ

8 декабря 1944 года

Над домом Козмы еще вился легкий дымок. Вернее сказать, это был уже не дом, а лишь то, что от него осталось: полуобгоревшие развалины.

Стены дома были из плетня, обмазанного глиной, и взрывом бомбы их разметало по сторонам.

На самом верху развалин виднелись обломки бревен, перебитые стропила и обросшая мохом дранка, которая не горела, а лишь слабо тлела. Моросил мелкий холодный дождь, прибивая пепел.

Я с грустью смотрел на развалины дома. Еще два часа назад это было человеческое жилище. Кров… В его стенах сохранялось тепло. Пахло жилым духом, чуть слышно потрескивала старая мебель. Кухонный стол был застлан пестрой чистой скатертью. На шкафу рядком лежала айва… Что может сделать одна-единственная бомба…

Кругом ни живой души. Да и что здесь делать человеку, если вокруг пусто?

Недавно на телеге увезли трупы двух стариков — хозяев дома. На чем же еще повезешь, когда похоронных дрожек нет и в помине? В них попала мина и разнесла их в щепы. С того дня могильщик топит свою печку обломками дрожек, все еще пахнущими краской, которой они были выкрашены. Возчика с трудом удалось уговорить дать для этой цели телегу. Оно и не удивительно: кому охота самому тащить повозку? Единственную лошадь еще на прошлой неделе забрали гитлеровцы, объявив бедное животное военным тяглом. Реквизировали, чтобы лошадка выручила их из беды… А в качестве задатка влепили возчику добрую оплеуху, чтобы он зря не шумел.

Хорошенькое дело: у тебя отбирают единственную лошадь, а ты не смей и шума поднимать!

С тех пор возчик очень боялся за оставшихся в живых: как бы и их не пришлось так же вот везти…

Лицо у мертвого Давида Козмы было синим. Голова упала на грудь, спина согнулась, будто у него позвоночника вовсе и не было.

Старик работал в сельской управе, убирал помещение и вообще был у нотариуса на посылках. При жизни бедняге столько приходилось гнуть спину, что он не смог выпрямиться даже в свой смертный час.

Старушку Козмане просто придавило обломками дома. Говорили, что у нее и лица-то не осталось. Когда ее положили на повозку, то всю голову накрыли платком.

Козмане была тихой, всего боящейся старушкой. Когда она шла по улице, то уступала дорогу каждому, кто шел ей навстречу, даже если это был ребенок. В глазах у нее постоянно жила тревога — как бы на кого не натолкнуться.

Иногда она заходила к моей матери, чтобы попросить у нее взаймы немного соли, уксуса или несколько спичек.

— Не обижайтесь на меня, дорогая Серенчешне, — говорила она тогда, испуганно глядя на мать.

Если же кто-нибудь из нашей семьи случайно встречался с ней на улице и у нее не было никаких просьб, тогда она здоровалась и останавливалась. Разговор заходил о погоде. Но и тогда Козмане, по обыкновению, говорила:

— Не сердитесь на меня… Завтра ветрено будет, видите, какой кровавый небосвод…

При этом она смотрела на собеседника как-то заискивающе и подобострастно, застенчиво улыбаясь уголками глаз, словно прося прощения за то, что живет на свете. Ее поблекшее маленькое личико буквально светлело от скромной тихой улыбки.