Унтер-офицер и другие - [23]

Прапорщик недовольно сморщил нос.

— После такого объяснения мне не очень-то хочется заниматься с молодым бароном. Ну, а что собой представляет молодая баронесса? Я уж боюсь, что и ею мне вряд ли придется похвастаться.

— Ошибаетесь, господин! Не извольте беспокоиться! Общество молодой баронессы восполнит вам все. Вы, если позволите и мне включиться в вашу игру, при баронессе вы и не шевелились вовсе. И если бы она сейчас оказалась здесь, то…

— Ясно, что ты имеешь в виду. Продолжай.

— Баронессе Ирме исполнилось восемнадцать лет. И Ирма и Фридеш оба родились осенью. Баронесса — редкая красавица, ну прямо-таки Диана, настоящая Венера. Можете поверить на слово, я нисколько не преувеличиваю. Если, например, взять десять тысяч девушек, то, смело вам могу сказать, вряд ли среди них хоть одна-единственная сможет так пройти, как молодая баронесса. Все так красиво, так тонко, безо всякой грубости или чего-нибудь подобного. Волосы у нее блестящие, светлые, кожа белая, как алебастр. Короче говоря, она обладает всеми прелестями, какими можно обладать в восемнадцать лет. Прошу извинить за подробности: у нее все при ней и спереди, и сзади. Когда она перед прогулкой на лошади надевает бриджи, у нее особенно аппетитный вид сзади, а когда садится на лошадь — смотреть на нее одно удовольствие… Пардон, господин прапорщик! Спереди же она лучше выглядит в вечернем платье, и я готов чем угодно поклясться, что такой фигурки, как у нее… простите, я никак не подберу нужного выражения… Короче говоря, таких ножек я ни у кого больше не видел, хотя за свою службу мне приходилось видеть множество женщин с очень красивыми ногами.

Слушая рассказ Альберта, Галфи заметно оживился. Глаза его возбужденно засверкали. Он весь превратился в слух. Оба солдата слушали привратника с широко раскрытым ртом.

Альберт тяжело дышал, будто пробежал стометровку, — так на него подействовало то внимание, с каким все его слушали.

«Какое странное существо — человек! — подумал про себя унтер. — Можно сказать, даже на пороге ада ему хочется играть какую-то роль. Мне же при этом нужно оставаться самым трезвым и разумным».

Стоило только прапорщику согласиться быть учителем словесности и мысленно проводить время с молодой баронессой, как и остальным сразу же захотелось играть какую-нибудь роль, и как можно поскорее.

Фекете согласился быть садовником барона и сразу начал подробно расспрашивать Альберта, какие в имении имеются теплицы и какие цветы в них разводили. Он, разумеется, никак не мог запомнить названий растений, так как господа и цветам-то давали господские названия. Тогда Фекете решил сказать, что он выращивал только овощи.

— Я сажал только такие растения, которые называются по-венгерски, — с упрямством заявил он. — Ну, например, паприку, помидоры. Их где ни посади, они так и останутся паприкой и помидорами. Они и в наших крестьянских огородах растут. Хотя подождите, еще сажал я огурцы, еще, ну, скажем, тыкву, салат, капусту, свеклу и еще… Черт возьми, никак не вспомню ни одного цветка, а ведь это тоже зелень?

— Цветную капусту, — подсказал ему Альберт.

— Да-да, ее самую! Черт бы ее побрал. Я ее, правда, не люблю, так как она нисколько не прибавляет человеку силы — так, пустота одна… Однако в таком большом хозяйстве и цветная капуста должна была быть…

Фекете замолк, чтобы перевести дыхание. Воспользовавшись этой передышкой, заговорил Гашпар. Он вызвался служить у барона и конюхом, и жокеем одновременно. Ему тоже не терпелось как можно больше узнать о своей новой профессии, и он буквально забросал Альберта вопросами: каких именно лошадей держал господин барон, какой у него был экипаж, какая коляска, какие дрожки и тому подобное. Однако, будучи не в ладах с разговорной речью, он скоро начал сквернословить.

— Ну, с меня хватит, — довольно проговорил он, как человек, хорошо усвоивший свое дело. — Теперь выясним, что и сколько ели эти лошади?

Однако Альберт занимался в замке тем, что кормил господ, да и то лишь в том смысле, что приказывал слугам принести в столовую то или иное блюдо, которые он лично объявлял одно за другим. Естественно, Альберт не смог ответить на вопрос Гашпара.

В конце концов Мольнару надоела эта говорильня, и он набросился на Гашпара:

— Ты же сам говорил, что хорошо знаком с обязанностями конюха, что тебя хоть кто смело может экзаменовать! А что выходит на самом деле?

Гашпар придал лицу оскорбленное выражение:

— Выходит, мне и спросить ничего нельзя? Уж не потому ли, что я рядовой?

Унтер с силой оттолкнул от себя стул:

— Почему нельзя? Можно! Можешь болтать сколько угодно, пока язык не отсохнет, но только тогда, когда меня не будет рядом. И зачем мне тратить на вас драгоценное время? Ну и повезло же мне! Вот когда жандармы поведут вас на расстрел или русские погонят вас в лагерь, тогда вы вспомните обо мне, но уже будет поздно.

Солдаты сразу же струхнули. Действительно, до прихода унтера они пребывали в плачевном положении. И когда неожиданно появился этот сильный, волевой унтер-офицер приятной наружности, никто из них не сомневался, что им нужно ухватиться за этого человека, что с ним они могут пережить все беды. Это им подсказывал солдатский нюх. Такого стоило слушаться, и боже упаси, чтобы он ушел от них. Они начали упрашивать его не обижаться на них.