Унтер-офицер и другие - [22]

Галфи встал со стула. От возмущения у него даже брови встали дыбом, будто солома, взлохмаченная сильным порывом ветра.

— Я протестую! — воскликнул он.

— Потом будешь протестовать.

— Нет, не потом, а сейчас! Лучше застрели меня, по крайней мере, тогда для меня все кончится! Но чтобы я выступал в роли лакея?! Кто меня может принудить к этому? А почему бы мне сейчас же не превратиться в чистильщика клозетов?

— Ты что чепуху несешь? Не об этом сейчас речь.

Альберту в голову пришла идея. Прапорщик с его благородным происхождением нравился ему все больше и больше, и Альберт проникся к нему большим уважением. Альберту захотелось выручить его.

— Глубокоуважаемый господин прапорщик, не извольте судить столь скоропалительно. В благороднейшем и великолепном замке господина барона среди простых должностей можно найти и приличную.

— Неважно, я не желаю, чтобы меня называли лакеем!

— Извольте выслушать меня. Поверьте, вам, господин прапорщик, такому представительному мужчине, с ног до головы настоящему джентльмену, я бы не осмелился сделать оскорбительное для вас предложение.

Галфи с недовольным видом сел на свое место. Важно, что он замолчал.

— У нас в замке, — несколько осмелев, продолжал Альберт, — работали весьма уважаемые служащие, более того, я бы сказал, люди очень элегантных профессии. Я вам сейчас объясню…

— Что ты говоришь? — проворчал прапорщик. — Ну, например, конюх, не так ли? Кроме того, что я ни разу не сидел верхом на лошади, я еще терпеть не могу запаха конюшни.

— Эта должность очень даже подходит для меня, — обрадованно заявил Гашпар. — Я у себя дома целых дня года ходил за лошадьми господина управляющего. Я да же подковывал лошадей, если нужно было. Хоть кто может меня проверить.

— Да не ори ты опять, когда говорят другие, — перебил Гашпара Фекете. — Господин прапорщик говорил о жокее, а не о конюхе.

— Ну и что из того? Я и с этой работой справлюсь. Тебе что, жалко, если меня немного повысят?

— Тихо вы, а то как шлепну! — выкрикнул унтер. — Альберт, продолжай!

— Слушаюсь, господин. Я все серьезно продумал. Семья барона постоянно держала в замке учителя словесности, который, помимо своих прямых обязанностей, был еще собеседником господ. Излишне объяснять, что от него требовался не только диплом. Учитель должен был происходить из хорошей семьи, должен был вести благопристойный образ жизни… и, хотя это не относится к делу, учитель языка должен был ежедневно, принимать ванну и носить безукоризненно чистые сорочки.

— А подштанники? — с издевкой спросил унтер.

— Я говорил о сорочках, господин. Учитель словесности кушал вместе с членами семьи барона и потому, разумеется, не мог сесть вместе с ними за стол в помятой или несвежей сорочке.

Выражение недовольства постепенно исчезло с лица прапорщика. Заметив это, Мольнар спросил его:

— Ну как, Эдуард? Как тебе нравится такая должность?

— Неплохая… Об этом можно подумать.

— Ну, наконец-то! Пойдем дальше и выясним, кто кем хочет стать.

Однако Галфи не был удовлетворен столь кратким ответом. Он во что бы то ни стало хотел знать все, даже самые мельчайшие подробности, о своей профессии.

— А как же иначе? Я даже не знаю, какой язык преподавал, кому, какой получал оклад и… Не знаю, делал ли я это по своей охоте или же по обязанности, хорошо ли мне было в семье у господина барона или плохо… Куда так спешить?

— А как же не спешить, если не сейчас, то через час сюда могут нагрянуть советские солдаты?

— По-моему, когда они сюда придут, здесь будет очень шумно, а сейчас кругом тишина. Альберт, скажи ему… какие языки изучали у барона?

— Французский и английский.

— И все было в порядке?

— Разумеется. Языки учили только дети, так как сам барон и госпожа баронесса превосходно говорили на обоих этих языках.

— Ага, понял. Прекрасно. Значит, с ними я лишь вел беседы. А о чем?

Мольнар расстегнул на груди френч. В комнате стало душно.

— Это так важно? — спросил он.

— А как же? Очень даже важно. Я должен как следует войти в свою роль. Если меня спросят, кем я был, чем занимался, я должен отвечать без запинки. Значит… Ах, да… Так о чем же я беседовал с бароном и его супругой?

— Весьма сожалею, господин, но на этот вопрос я не смогу дать вам удовлетворительный ответ. Я лично по-иностранному знаю лишь названия блюд и напитков. Понимаю также, когда гости барона просят у меня сигару или же интересуются, как им пройти в туалет.

— Ну ладно, Альберт. Тогда я сам придумаю темы наших разговоров. О чем же, собственно, мы могли говорить? Ну, например, о погоде… Это само собой… Затем о парке, о природе. Об охоте, о книгах, об искусстве. Скажи-ка, Альберт, а есть ли в замке библиотека?

— Да, на первом этаже, рядом с большим салоном.

— Хорошо, я туда попозже загляну. А дети барона, какие они из себя? Опиши-ка мне их.

— Слушаюсь, господин. Молодой барон, его светлость Фридеш, совсем недавно отпраздновал свое двадцатилетие. Он превосходно учился, но из-за болезни пропустил в гимназии два года и потому получил аттестат зрелости лишь в этом году… Он высокого роста, немного сутуловат, с приятными чертами лица. В общем, добропорядочный молодой человек. По-французски говорил бегло и довольно сносно — по-английски. Однако, несмотря на молодость, он болел желудком и потому постоянно потреблял зельтерскую воду, от которой, прошу извинить, у него всегда пучило живот. Находясь в обществе, он, разумеется, сдерживался, но стоило только оказаться ему в коридоре, как он очень громко выпускал из себя воздух, будто дверью хлопал. Я, разумеется, не осмеливался делать замечаний молодому барону, но до сих пор не могу понять, как в таком худом теле вмещалось столько испорченного воздуха. Дядюшке Винце, одному из наших дворников, то и дело приходилось ходить по всем коридорам и брызгать пол душистой туалетной водой.