Унгерн. Демон монгольских степей - [4]

   — Почему же нет? Пытался, и даже дважды.

   — Что вас подвело? Рука дрогнула?

   — Я не стрелялся. В момент пленения моими монголами я успел сунуть руку в карман халата, там у меня на крайний случай лежала ампула с ядом.

   — И что же?

   — Её в кармане не оказалось. Очевидно, яд вытряхнул мой денщик, пришивавший к халату пуговицы.

   — А второй случай?

   — Когда меня бросили в юрте связанным, хотел удавиться конским поводом, но неудачно.

   — Почему?

   — Повод оказался слишком широк для такого дела.

Нейман, не сдержав улыбки после последней фразы, сказал:

   — Сибирскому ревтрибуналу повезло. Иначе и судить было бы некого.

   — Моё дело рассмотрит история, только это будет уже после моей смерти. Думается, что через долгое время. Вы до него, господин бывший прапорщик, уверяю вас, не доживёте.

   — Барон. Вы обещали говорить с нами откровенно?

   — Да, обещал. И назвал законную причину для такого поведения человека в генеральских погонах и с титулом монгольского хана. Я вижу, что вас интересует большее, чем то, о чём только что спрашивали.

   — Что вы планировали, сидя в Урге и правя там монгольскими князьями?

   — Я хотел очистить от большевиков Забайкалье и вырвать его из лап Москвы.

   — А что было бы дальше, если бы ваш прямо наполеоновский план удался. Пошли бы дальше военным походом по Сибири, на Москву?

   — Нет, таких замыслов я не имел. И скажу более — сибирский поход для меня виделся не желательным.

   — Тогда что же вы хотели сделать, барон, из захваченного вами Забайкалья? Случись такое дело?

   — Новую азиатскую империю.

   — Что?!

   — Вы не ослышались, господин бывший прапорщик.

   — Новую империю? Где? Из чего?

   — В степях и пустынях Монголии и её азиатских окрестностей. С Забайкальем и пастбищами бурятского Народа.

   — И кем бы вы хотели стать в новой азиатской империи, если это не секрет?

   — Только её самодержцем. И больше никем. В этом был смысл моей жизненной борьбы до последних дней...

Пленного семёновского генерала увозили всё дальше от Забайкалья — в Верхнеудинск (ныне Улан-Удэ), затем на ту сторону Байкальского моря в Иркутск и, наконец, в Новониколаевск (ныне Новосибирск). При каждой перевозке Унгерна в отдельном пульмановском вагоне охранял надёжный конвой. Его лишали на забайкальской земле любого общения с лицами, кроме тюремного охранения. Каждый раз вперёд, на запад, заблаговременно летели шифрованные телеграммы:

«Завтра будет отправлен пленный Унгерн. Обеспечьте невозможность побега и нападения на конвой. Соблюдать любые меры революционной строгости».

Барона допрашивали по много раз во всех местах, где только ему приходилось останавливаться в ранге военнопленного: в Троицкосавске и Верхнеудинске, Иркутске и Новониколаевске. Даже в вагоне поезда. Сперва его раздражало то, что новые следователи задавали ему те вопросы, на которые он уже отвечал ранее. Но вскоре Унгерн привык к этому и отвечать стал с известной терпеливостью и, как отмечали допрашивающие в составляемых протоколах, «спокойно».

Следователи довольно быстро очертили круг вопросов, на которые белый генерал отвечал с видимым удовольствием и более чем достаточно для составления протокола. О том, как создавалась Азиатская конная дивизия, как к нему в степях переходили «красномонгольские» отряды, как храбро сражались среди его азиатов зачисленные в дивизию пленные красноармейцы, выбравшие служение Белому Делу.

Но был «вычленен» и другой круг вопросов, на который сподвижник атамана Семёнова отвечал неохотно или совсем старался не отвечать:

   — Расскажите, Роман Фёдорович, о проводимых вами репрессиях? Где? Когда? Сколько репрессировано. Ваше личное участие в них?

   — Да, были жестокости. Но деталей не помню.

   — Вы лично отдавали приказы по Азиатской конной дивизии о пролитии крови мирных граждан и пленных красноармейцев?

   — Для того чтобы мне ответить, надо видеть приказы на сей счёт. Есть ли на этих приказах моя подпись? Не помню.

   — Чем вы объясняете ургинский террор?

   — Только одним. Мне надо было избавиться от вредных элементов в тылу Азиатской дивизии.

Всякий раз следователям приходилось терпеливо напоминать белому барону о кровавом пути его «азиатского воинства» по монгольской земле, и особенно в южном Забайкалье, на станции Даурия, в других памятных местах. Тогда Унгерн угрюмо отмалчивался. Лишь однажды, устав выслушивать вопросы о поголовном уничтожении семей членов ВКП(б), резко ответил:

   — Уничтожали семьи врагов России.

   — Вы лично отдавали такие приказы? Или не вы?

   — Отдавал начальник дивизии. То есть лично я. Или по моему распоряжению кто-то другой...

Командование 5-й армии больше всего интересовало действительное состояние дел у противника в лице Азиатской конной дивизии белых. Такие вопросы задавались генералу Унгерну и Нейманом, и сменившим его на посту командира экспедиционного корпуса Гайлитом, и начальником политотдела армии Берманом, и начальником армейского штаба Черемисиновым, и представителем Коминтерна «при Монголправительстве» Борисовым:

   — Численность вашей дивизии?

   — Не могу сказать. Свои войска знал только по числу сотен. Азиатская конная дивизия состояла из четырёх полков и монгольского дивизиона.