Унесенные за горизонт - [29]

А в апреле сорок первого я был призван на территориальный сбор, откуда сразу попал на фронт.

― А теперь вернулись, потому что ранены?

― Представьте, ранен не был ни разу, хотя был на пяти фронтах!

― Вам так повезло?

― Наверное. Я служил в артиллерии, причем, как старший лейтенант, назначался командиром разведки. Немцы наступали, а мы с боями отступали, и по распоряжению командира мне приходилось «скакать» со своим отрядом вглубь страны, чтобы найти место для новой дислокации полка. Найдешь, возвращаешься, а полка уже нет, только разбитые орудия, убитые и раненые. Отправляют на переформирование в другой полк.

К сожалению, в тот период войны разведывать силы и расположение немецких дивизий было практически невозможно: они напирали так, что нам приходилось только отбиваться. В такие дни вступил в партию, чтобы умереть коммунистом. На Волховском фронте полтора месяца были в окружении. Голодали. На роту выдавали одну банку тушенки, которую варили в большом котле воды. Котелок такого супа, даже без подобия какой-либо крупы, был единственной пищей. Хлеб в последние дни окружения тоже кончился. Солдатам разрешали варить и жевать ремни, офицеры этого права не имели. Многие солдаты и офицеры тяжело болели к тому моменту, когда окружение было прорвано. Подкормив, нас послали на переформирование: для меня оно было шестым по счету. Почти полтора месяца пробирался в Сибирь. Добрался, стою перед генералом и качаюсь от усталости. Он это заметил. «Идите, ― говорит, ― выспитесь, а потом будете докладывать». Уснул моментально. Вдруг трясут, будят: «Вставайте, немедленно к генералу». Иду, ничего не понимаю, что случилось. Вхожу. Генерал встречает меня стоя: «Товарищ Кузнецов, по распоряжению товарища Сталина немедленно выезжайте в Москву», ― и протягивает мне уже подготовленный литер для поезда. С этим документом приехал в Москву, обнаружил дома приглашение в отдел науки ЦК, и это было в тот же день, когда и вы появились там!

― Да, ― засмеялась я. ― Это был знаменательный день, день Красной армии! А почему был издан такой приказ, это не секрет?

― Нет, конечно. Я сам ломал голову над этим всю дорогу. Суворов рассказал, что после победы под Сталинградом товарищу Сталину посоветовали хотя бы временно отозвать с фронта мобилизованных в первые дни войны ученых, писателей и других творческих работников. Он согласился, но чтобы не сразу; было составлено несколько списков. По первому списку в тысячу человек попал и я. Нас, как видите, не демобилизуют, каждый день могут снова призвать, но пока «берегут», и мне стыдно.

― Почему? ― изумилась я, ― вы что, жалеете, что попали в этот список?

― Я чувствую стыд перед погибшими товарищами, я даже не был ранен, стыдно перед теми, кто сражается сейчас, ― с горечью сказал Иван Васильевич.

― Но ведь это очень разумно, разумно! ― запальчиво принялась я его разубеждать. ― Значит, вас ценят, полагают, что вы принесете родине больше пользы в тылу! ― Я говорила с жаром, ощущая благодарность к людям, вызвавшим этого человека с фронта, и почти ужас от его желания идти туда снова.

― Возможно, вы и правы, но мне от этого не легче

― Иван Васильевич задумался, и вдруг в его глазах вспыхнули озорные огоньки. ― Но уж точно, если б не этот приказ, я бы вас не встретил. Ведь мы станем друзьями? ― вдруг очень серьезно спросил он.

― Конечно, ― ответила я, ― я буду всегда гордиться таким другом, только боюсь, как бы не наскучить вам!

― Вот уж чего не может быть! ― уверенно сказал он и продолжал: ― Хотя, по правде говоря, я до сих пор как-то не очень верил в дружбу между мужчиной и женщиной.

― А теперь вдруг поверши? ― засмеялась я.

― Хочу верить, потому что не хочу потерять вас.

― В этом наши желания совпадают, ― ответила я, и мы надолго замолчали.

Увольняюсь!

Розы зацвели на моих щечках, как сказал однажды нарсудья Петров. Был он невысокого роста, с круглым лицом, на котором выделялись красные мясистые губы. Судье строго предписывалось не проявлять отношения к сторонам, но Петров не всегда мог сдержать эмоции. Как-то вела протокол заседания, где подсудимый обвинялся в изнасиловании. Известный в то время адвокат патетически воскликнул:

― Граждане судьи, посмотрите на него ― молодого и красивого ― и на нее! Да я бы на его месте и добровольно не согласился!

Петров подскочил с судейского кресла:

― И я бы тоже!

Эту реплику я в протокол не внесла[17].

Я проявила великую наивность, судорожно обрадовавшись, что меня оставили ― хоть и на технической работе, но все-таки в нарсуде. А потом увидела, что смотрят на меня косо даже те, кто не знал о «моих преступлениях», а слышал о них лишь краем уха. Слухи, как потом выяснилось, распространял мой бывший шеф Вознович. Он поливал грязью уполномоченного губсуда Гришковского и Петрова, писал на них доносы, что вместо наказания они меня повысили, устроив работать в Москве, хотя отлично знал, что теперь я выполняла скромную работу секретаря судебных заседаний, которая оплачивалась значительно ниже.

Моя переписка с Георгием Ларионовым, бывшим Иркиным женихом, начавшаяся незадолго до сватовства «финансиста», продолжалась всю зиму и весну. Ира, оскорбленная его бегством в армию, на письма не отвечала. А Георгий хотел о ней знать все, несмотря на ее «мещанскую натуру» и легкомысленность. Так или иначе, с оговорками и прозрачными намеками, он требовал информации о ней. А что хорошего я ему могла сообщить? Что Ира познакомилась с Петром, московским студентом родом из Ашхабада? Что тот болен диабетом? Что она вышла за него замуж, несмотря на его болезнь, и стала жить на его стипендию? Что, вопреки указаниям врачей, кормила его жирным борщом и кашей?