Унесенные войной - [89]

Затем она добавила строгим тоном:

— Как ты можешь одновременно упрекать меня в том, что я недостаточно была рядом и что я сделала за тебя выбор?

— Потому что и то и другое верно.

— Ладно, — произнесла Элиза. — Давай оставим этот разговор, — скажи мне, чего ты по-настоящему хочешь.

— Я уже сказала тебе: выкупи замок.

— И что ты с ним будешь делать?

— Это не для меня, это для нее. То есть, я хотела сказать — это для них, моего дедушки и моей бабушки.

Элиза выглядела изумленной.

— Значит, ты все знаешь, — прошептала она. — Она тебе рассказала.

— Естественно, — произнесла Паула. — Повторяю тебе, мы проводили там все каникулы, каждое лето, только вдвоем. Я и сама, казалось, видела, как Норбер Буассьер все еще ходил по аллеям.

Элиза вздохнула, попыталась привести еще один довод:

— Но в каком состоянии сейчас этот замок?

— Я узнавала. Он почти разрушен. Он почти ничего не стоит.

— Это значит, что придется сделать ремонт.

— Я беру это на себя.

— А где ты возьмешь деньги?

— Я найду где.

Элиза немного подумала, посмотрела на дочь, словно видела ее в первый раз.

— Договорились, — сказала она.

— Благодарю тебя за нее, — сказала Паула.

— Я не уверена, что она этого хотела, — продолжила разговор Элиза. — Я предлагала ей выкупить замок, но она ответила, что не стóит, что единственный способ оставаться жить — это смотреть в будущее, а не в прошлое.

— Но она пошла туда умирать.

— Это правда, но что ты будешь делать там?

Паула немного подумала и ответила:

— Пойду искать там то, что не смогла найти здесь.

— Что же?

— То, что не продается.

Элиза серьезно смотрела на дочь. Она была немного уязвлена, но в то же время, казалось, понимала.

— Могу ли я сделать для тебя что-нибудь еще? — спросила она беззлобно.

— Нет, спасибо. К тому же я надеюсь, что мне не придется больше ничего у тебя просить.

Паула, немного подумав, добавила:

— И если однажды, например, в день моего совершеннолетия, я попытаюсь найти себе работу сама — что ты на это скажешь?

— Знаешь, я огорчусь. Все, что я сделала на сегодняшний день, я сделала для тебя.

— Нельзя прожить жизнь вместо кого-то другого, сама знаешь, даже когда речь идет о собственных детях.

— Это правда, — прошептала Элиза, — я только что это поняла.

— Если ты не против, я в субботу уеду в Коррез и попытаюсь быстро все сделать.

— Ну конечно, моя маленькая. Спеши, пока кто-нибудь не выкупил твой славный замок до тебя.

И, направляясь к холодильнику за бутылкой шампанского, Элиза добавила:

— Нам остается только отпраздновать это решение.

— Ты права, давай отпразднуем. Надеюсь, что эта покупка не принесет нам несчастья.

Через три дня, с доверенностью на руках, Паула уехала в Коррез, чтобы осуществить план, который глубоко запал ей в душу. Она успокоилась, только приехав к нотариусу в Борт. Нотариус подтвердил, что замок все еще выставлен на продажу. Как же иначе, ведь сейчас его состояние было просто плачевным. Однако Паула не колебалась ни минуты. Она подписала договор купли-продажи, уверенная, что делает решительный шаг в исполнении своего секретного плана, который никому не открывала, даже своей матери: она хотела переправить тело бабушки в эти места, где та познакомилась и влюбилась в дедушку в самом начале века.

15

Глядя в небо, Ганс Хесслер лежал на плато Меклембург и пытался собрать все свои силы, наблюдая за тем, как чередой следуют с Балтийского моря тучи. Он был изнурен настолько, что несколько раз этой зимой его посещала мысль, что следующей зимы он больше не увидит. Уже четыре года, то есть с тех пор, как Штази пришла арестовывать его в офис, он похудел на пятнадцать килограммов, щеки запали так, что страшно было смотреть, и никто не узнал бы его больше в его семье во Франции, о которой он иногда думал как о возможном прибежище, чтобы избавиться от испытаний, градом обрушившихся на него.

Он не забыл ни минуты из первых месяцев своего пребывания в берлинской тюрьме, бесконечные допросы, признания, которые они хотели вырвать у него, в то время как ему не в чем было себя упрекнуть, наоборот: он добровольно прервал все отношения с матерью, с Францией, пытаясь стереть ее из своей памяти, полностью забыть ее, чтобы избежать этих разбирательств, которые время от времени случались с каждым членом политического бюро партии. Кто предал его из выбранных в районный комитет Берлина? Ганс никогда так и не узнал. Единственное, что было ему известно, — несмотря на свои усилия и тот факт, что отец сражался с нацистами, он по причине происхождения матери с большим трудом смог получить место в Политбюро одного из районов, заменивших Lander[13] в завоеванной Германии. Он всегда должен был проявлять большее усердие на работе, в анализировании, организации, чем все его товарищи. Но и этого оказалось недостаточно. Ганс рисковал попасть в мясорубку обвинений в шпионаже в пользу иностранного государства. У него не было возможности защищаться, возможности что-либо доказать, поскольку здесь он жил в изоляции, фактически не имел друзей и выстроил, как и все политические уполномоченные, отношения с окружающими на страхе, а не на солидарности.

Он ничего не признал, несмотря на часы, дни и месяцы пыток, скорее моральных, чем физических, и его палачи сменяли один другого, пытаясь вырвать из его уст признание. Он выдержал. Месяц. Два месяца. Ганс не допускал мысли, что от него отказались, что его уничтожали те, к кому он стремился присоединиться с самых ранних лет, те, кто олицетворял для него борьбу с нацизмом — коммунисты. Эта мысль была для него невыносима. Его несколько раз едва не лишили жизни, но в нем каждый раз не угасал слабый огонек: образ его матери, добравшейся до самого Берлина в поисках сына. Его живая мать, без сомнения, ожидавшая сына где-то, как и всегда, чтобы отвести в свои темно-зеленые горы, отрывочные воспоминания о которых порой смягчали его муки.