Умри, маэстро! - [58]

Но ни боль, ни слепота, ни даже сознание того, что на него действует приготовленное Ритой колдовское зелье, не могли заглушить неистовое желание, которое разбередила в Деле ее близость. И ничто не могло обуздать ярость, которая охватывала его, когда он слышал ее смех. Испустив гневный крик, Дел неверной походкой двинулся за ней.

Рита со смехом танцевала вокруг него. Один раз она толкнула Дела на железную стойку для каминных щипцов, и та с грохотом опрокинулась. В другой раз она схватила его сзади за локоть и сильно дернула, заставив закружиться на месте. А в третий раз она совершила высокий и длинный прыжок и, пролетая мимо Дела, успела поцеловать его прямо в губы.

Дел чувствовал себя так, словно оказался в самом настоящем аду. Уверенный и быстрый топот легких босых ног и мелодичный, холодный смех доносились, казалось, со всех сторон одновременно. Он бросался на голос и падал, разбивал в кровь лицо и ползал на четвереньках, скуля, как собака. Его яростные вопли и нечленораздельный рев неожиданно разбудили гулкое эхо, и Дел догадался, что они, должно быть, перебрались в большую гостиную залу. Здесь на его пути то и дело оказывались стены и предметы, которые не просто не поддавались, а, казалось, наносили ответный удар всякий раз, когда Дел со всего размаха налетал на них. Даже деревянные панели, на которые он все чаще опирался спиной, чтобы отдышаться, неожиданно оказывались дверями, отворявшимися от малейшего прикосновения. Но самым страшным для него по-прежнему оставались черное ничто перед глазами, дразнящее "шлеп-шлеп" твердых босых ступней по гладким плитам пола, да неистовая ярость, которую Дел никак не мог утолить.

Потом эхо куда-то исчезло, и разгоряченное лицо Дела вдруг овеяло прохладой. Он услышал шорох ветра в листве и понял, что оказался на террасе. Но новое "Иди ко мне, любимый!" обожгло ему ухо горячим дыханьем, и Дел прыгнул, собрав последние силы. Он снова промахнулся, но, вместо того чтобы растянуться на каменном полу террасы, все падал, и падал, и падал в никуда. И когда Дел уже почти перестал ждать боли, на него вдруг обрушился град жестоких ударов; то было мраморное крыльцо террасы.

Должно быть, сознание не до конца покинуло его, ибо Дел смутно слышал, как Рита приближается к нему, и даже ощутил осторожное прикосновение ее маленькой руки, которая чуть тронула его за плечо, коснулась губ и груди. Потом рука исчезла, и Рита снова рассмеялась, а, может, этот смех ему только почудился.

А в глубине Соленых Топей, где вода была ржавой и противной на вкус, лежало озеро чистейшей воды, заслоненное плакучими ивами и молодыми, стройными осинами — озеро с берегами из мха чудесного голубого оттенка. Здесь росла мандрагора, и в середине лета из-под земли неслись тоненькие писки, но их не слышал ни один человек, кроме одной тихой девушки, чья красота еще не расцвела и была почти не видна. Девушку звали Барбарой.

Никто не замечал Барбару, и она жила совершенно одна, без привязанности, без любви. И все же ее жизнь была полной и насыщенной, ибо Барбара была рождена для того, чтобы получать. Большинство людей появляется на свет только с желанием получать, поэтому они нацепляют на лица яркие маски и издают громкие, радостные звуки наподобие цикад или опереточных артистов, дабы заставить окружающих дать им желаемое. Но органы чувств Барбары всегда были широко распахнуты, всегда готовы воспринимать, и потому ей не нужно было никакой замены ни солнечному лучу, просвечивающему сквозь лепесток тюльпана, ни шороху карабкающегося по живой изгороди пурпурного вьюна, ни кисло-сладкому запаху муравьиной кислоты — этому единственному предсмертному крику, доступному крошечному, бессловесному существу, ни множеству других вещей, которые обычно не замечают люди, наделенные лишь желанием получать.

У Барбары был небольшой огород и сад, полный фруктовых деревьев, и по мере необходимости она возила на рынок овощи и фрукты; все же остальное время она занималась тем, что получала, впитывала в себя все, что другие отдавали ей. В ее огороде росли сорняки, но, поскольку Барбара была рада им, сорная трава поднималась только там, где она могла защитить от солнечных ожогов нежные бока арбузов. Кролики грызли морковь, салат и помидорную ботву лишь с нескольких специально отведенных для них грядок, и никогда не трогали остальное, ибо и они были в этом саду желанными гостями. Даже золотарник вымахивал только возле грядок с фасолью и горохом, чтобы помочь нежным зеленым плетям взобраться повыше, а птицы склевывали инжир и персики лишь с самых тонких верхних ветвей, в благодарность за это собирая с нижних гусениц и жуков. И если какой-нибудь фрукт мог созреть недели на две позже, когда у Барбары появится время, чтобы съездить на базар, а какой-нибудь крот — прорыть тоннель и подвести влагу к корням кукурузы, они с удовольствием делали для нее эту малость.

Но в последние год или два Барбару вдруг охватило необъяснимо сильное желание странствовать по округе. Она была словно зачарована, околдована чем-то, что она не могла даже назвать — если, конечно, она вообще об этом задумывалась. Барбара знала только, что где-то за холмом лежит удивительная и радостная страна, и что было бы очень здорово однажды прийти туда и обнаружить новый холм, новую гряду, за которую тоже обязательно надо заглянуть. Наверное, все дело было просто в том, что Барбара была уже готова полюбить, ибо кто любит, тот получает больше всего. И это может засвидетельствовать каждый, кто был любим, но, не платя взаимностью, принужден был отдавать и отдавать..