Умереть в Париже - [14]

На что тётка сердито:

— Дедушка тоже выглядит неважно, уж не болен ли он чем? Бог Богом, но не мешает и ему обратиться к врачу. Запустите болезнь, потом будет поздно.

После чего, утерев слёзы и даже не притронувшись к ужину, специально для неё приготовленному, она вернулась в дом своего мужа.

В ту пору, видимо, и дед уже понимал, что серьёзно болен. Как только выдавалась свободная минута, он, обмотав щёки полотенцем, садился на берегу Каногавы и смотрел в сторону устья. Я много раз с любопытством наблюдал за сидящим дедом. Вероятно, ему было легче переносить невралгическую боль, глядя с речного берега на морской простор. Если бы он вдруг прилёг отдохнуть у храма во время строительных работ, это наверняка встревожило бы верующих, но здесь, удалившись на лоно природы, в тишине и покое, он втайне от всех всматривался в своё сердце, каялся перед Богом и молил о помощи.

Той же осенью дед слёг. Врач, определив, что у него невралгия лица, подивился силе духа, с какой он до сих пор переносил сильнейшую боль. Стены храма были ещё только начерно оштукатурены. Несколько раз приезжал знаменитый проповедник из главного храма, произносил увещевания, обращался к Богу с молитвами о помощи, но улучшения не наступало.

Бабушка по-прежнему скрывала, как её беспокоят глаза, но уже не выходила продавать рыбу, да и дома едва волочила ноги. Пока могла двигаться, она старалась помочь по дому, но ноги её не слушались, тогда, хватаясь за столб, она смеялась: "Какая я стала разиня!" Смотреть на неё со стороны было мучительно больно.

Отец в это время находился в Корее с длительной проповеднической миссией. Его торопили с возвращением.

Когда отец вернулся, дед уже был в тяжёлом состоянии. Отец, как это принято в Тэнри, произносил различные увещевания, доискиваясь до корня болезни. Но дед сказал, слушая его речи:

— Ну вот, я каялся, просил у Бога вспомоществования, но во всём этом уже нет никакого толку. Пора мне "начинать заново" (умереть). Видно, я не смог хорошенько разобраться в вере, поэтому Бог и судил призвать меня на новый путь. Вот только лежит на мне вина, что не успел я построить храм.

Вероятно, дед, давно уже втайне боровшийся с болезнью, постоянно призывал в своё сердце Бога, но в конце концов обнаружил, что нет в нём веры. Горько думать, что испытывал в эти минуты дед, который, следуя по дороге, проложенной старшим сыном, всё отринул, стал наг, но в чём его вера, так и не постиг.

Затем дед обратился к бабушке:

— Твои глаза перестали видеть не оттого, что в твоём сердце гнездится заблуждение. Это я в глубине сердца усомнился в Боге, моё сердце помутилось, а потому, как темнеет зеркало, потемнело у тебя в глазах. Нет мне прощения.

Однако, хотя зрение у бабушки постепенно слабело, душа её прояснилась, вера её крепла. Она сохраняла глубокое убеждение, что подобно тому, как по воле Бога вслед за ночью наступает день, так же и её померкшему взору Бог обязательно дарует свет. Это придавало бодрости отцу и дядям. Влезая в долги, они торопили стройку, надеясь завершить её прежде, чем дед "начнёт заново". Однажды вечером после богослужения верующие, как обычно, начали молить Бога об исцелении деда, но бабушка попросила их остановиться.

— Не следует просить Бога понапрасну, — сказала она мужественно.

В ту же ночь дед скончался шестидесяти пяти лет от роду. Бабушка к этому времени уже совсем потеряла зрение, но никому не жаловалась. Это всё происходило осенью, когда я учился в шестом классе. Оглядываясь назад, я понимаю: тот, кто не принёс щедрой жертвы, например не построил храм, пусть маленький, но приносящий людям помощь, не будет принят Богом.

2

Весной следующего года я поступил в среднюю школу. Из трёх йен, которые мне ежемесячно выплачивал родственник, две йены пятьдесят сэн шли на оплату занятий, двадцать сэн вносились в общество школьной дружбы, так что на прочие расходы, связанные с учёбой, оставалось тридцать сэн. Никто не дал мне денег на то, чтобы приобрести ботинки, летнее платье, фуражку, учебники и прочие вещи, необходимые для поступившего в школу. Дядя Санкити сильно нуждался, недавно потратившись на циновки для храма. Тётушка О-Тига тайком отнесла в ломбард кимоно и, выручив десять йен, оплатила все расходы, связанные с моим поступлением. Тётушка О-Тига, которую я называл своей старшей сестрой, стала моим вторым благодетелем. Хотя бы потому, что она своим примером научила меня красоте смирения. И именно тётушка надоумила меня, прежде чем сдавать экзамен, обратиться в письме с просьбой к родственнику, служащему в военном флоте. В то время, когда ещё не было электричества, она при свете тусклой лампы каждый вечер усердно ткала на ручном ткацком станке. Мастерица во всём, за что бы ни бралась, она ткала, прибегая к разнообразным ухищрениям, и полосатую ткань, и узорную. Пристроившись у её станка, слушая, как стучит бёрдо, я делал первые шаги в изучении английского языка.

Но как только я начал ходить в среднюю школу, появились злоязычные люди, распускавшие разного рода сплетни, что, мол, на "окраине" (так прозвали дом деда) припрятывали денежки, изображали из себя нищих, да таких, что дальше некуда, а на самом деле, как видно, кое-что там водилось… Некоторые верующие, когда я обходил их с ящиком для пожертвований, уже не так охотно опускали свои медяки. Должно быть, они полагали, что храм был частной собственностью моей семьи.