Ум тронулся, господа! Аномалии мозга глазами нейробиолога - [16]

Анозогнозия Аллана была, вероятно, легкой в сравнении с уровнем отрицания больных параличом. Тем не менее Альцгеймер позволяет нам понять нервные механизмы анозогнозии и ее соотношение с нашим чувством личности. Именно эти механизмы изучает Джиованна Замбони, нейробиолог Оксфордского университета. В одном из исследований она обнаружила, что пациенты с болезнью Альцгеймера и анозогнозией гораздо лучше оценивали поведение близких друзей, сиделок или родственников, нежели свое. Команды, которые выполнялись во время томографии, показали, что медиальная префронтальная кора (МПФК) и левая передняя височная доля у пациентов с Альцгеймером были менее активными во время самооценки, чем во время выполнения заданий, требующих оценки других (у пациентов с незначительными нарушениями такой разницы не наблюдалось).

Тестирование показало, что анозогнозия при болезни Альцгеймера не является проблемой исключительно памяти – это проблема личности. «Она отражается в избирательной неспособности обновлять информацию, касающуюся вас, но не касающуюся других», – говорила мне Замбони.

Робин Моррис, нейропсихолог Института психиатрии в Кингс Колледже в Лондоне, согласен с этим мнением. Моррис полагает, что анозогнозия при болезни Альцгеймера проистекает из большей проблемы, чем забывание диагноза. У нас, по утверждению Морриса, есть особая форма семантической памяти, связанная со знанием о самих себе, – система саморепрезентации. Эта «персональная база данных» отличается от семантического знания о прочих объектах и фактах окружающего мира и вообще о внешних вещах. «Есть нечто совершенно особенное в нашей саморепрезентации», – говорил Моррис во время нашей встречи в Лондоне. Он предположил, что при Альцгеймере «люди не интегрируют новую информацию в свою систему саморепрезентации».

Согласно Моррису, саморепрезентация – это в основном эпизодическая память о себе, каким-то образом перешедшая в семантическую. Она, так сказать, семантизировалась. Случай пациента Г.М. подтверждает идею о том, что важнейшие данные нашей эпизодической памяти фиксируются и хранятся в семантизированной форме, отдельно от прочих эпизодических воспоминаний. Когда Сюзанна Коркин спрашивала: «Какое ваше любимое воспоминание о матери?», Г.М. отвечал: «Ну, что она просто моя мать». Как выяснила Коркин, хотя у Г.М. были воспоминания о детстве, «он был неспособен вызвать в памяти эпизодические воспоминания о матери или об отце – он не мог рассказать ни об одном событии, произошедшем в конкретное время и в конкретном месте». Тем не менее у него было чувство личности, ощущавшееся, как до операции.

Если наша система саморепрезентации работает хорошо, то эпизодические воспоминания постепенно конвертируются в семантические, создавая суть нашей личности. При болезни Альцгеймера процесс нарушается. Способность мозга обновлять саморепрезентацию подорвана, о чем свидетельствует анозогнозия и, более основательно, изменение нарративной личности. Формирование нарратива замедляется или даже останавливается. Пациенты углубляются в истоки своей памяти, во времена, когда лишь закладывался краеугольный камень нарративной личности, когда ковалась их непрерывная самобытность. Лишь жестокостью судьбы можно объяснить то, что тот аспект нашего чувства личности, который позволяет нам совершать передвижение во времени, вспоминая или создавая идентичность, которую философы называют автоноэтическим сознанием, – последним созревает в юности и первым разрушается под ударом болезни Альцгеймера.

* * *

В тот день, когда я познакомился и поговорил с Алланом, он был невероятно мил. Мишель была этому рада: именно в это время суток, по ее словам, до обеда, открывалось маленькое окошко осознанности перед тем, как Аллан снова станет труднодоступным.

«Вас беспокоит будущее в связи с болезнью Альцгеймера?» – спросил я Аллана.

«Нет, я уже не думаю о будущем, – сказал он, – мне семьдесят, семьдесят один». (Ему было восемьдесят один на тот момент, семьдесят было, когда ему поставили диагноз). «Я прожил хорошую жизнь. Могло быть и хуже. Я решал мировые проблемы, у меня двое детей, теперь уже двое внуков. Это хорошо. Я повидал мир, когда служил в авиации». Это было во время дислокации в Германии, он увидел весь ужас разрушений, принесенных Второй мировой войной. Его глубоко поразило посещение концлагеря в Дахау, это укрепило его мнение о том, что мир был бы куда лучше, если бы им управляли не диктаторы и политики, а цыгане и балерины – Мишель пояснила, что так он называл «людей, стесненных в средствах и любящих искусство».

Мишель указала – и я с ней согласен – на то, что Аллан цеплялся за самые сильные свои воспоминания: начиная с того времени, как он начал служить в авиации, и до того, как стал преподавателем по философии. На то была причина. Это был период формирования и закрепления самобытности Аллана. «Мы думаем, что вы более тщательно встраиваете эти воспоминания в свое чувство личности, формируя более длительные репрезентации, – говорил мне Робин Моррис. – Эти базовые строительные блоки – основные понятия, определяющие, кто вы есть, – не меняются в течение жизни или же меняются незначительно».