Ум, секс, литература - [9]

Приходит Пикуль. Приходит Семенов. Пикуль писал многотомные романы с антисемитским душком о чудесах русской истории. Семенов писал многотомные романы с либеральным душком о советских разведчиках. От них может стошнить. От них может быть понос и неприятный запах во рту, а также резь в глазах. А что, от Маркеса, Гессе и Набокова разве этого быть не может? Еще как может. Они все без исключения Крыловы. Все они дедушки. Все они могли бы встать рядом с памятником старому педофилу. Все они писали не прозу. Прозу, Лена, пишет сама жизнь. А они писали басню. Разве "Осень патриарха" - это проза? Какая же это, на хуй, проза! Это самая настоящая басня! И "Степной волк" басня! А "Игра в бисер" даже не басня; "Игра в бисер" - сборник басен! "Лолита", естественно, басня по определению. И везде там, Лена, в конце и в начале мораль. Как у Крылова. А плохая проза - она все-таки проза. Она не басня. Она именно, хотя и плохая, проза. На нее не за что обижаться. Она ничего не обещает. А вот хорошая проза обещает. Хорошая проза обещает немедленный конкретный результат, а в итоге оказывается очередной басней с моралью. А плохая проза не обещает ни медленного, ни замедленного, ни немедленного, ни просто результата. Она - только обычная дура в этом мире. А от обычной дуры ничего требовать и ждать нельзя. Обычную прозу можно принимать только такой, какая она есть. И в этом преимущество плохой прозы.

Я вышел из депрессии. Спасибо, Пикуль! Семенов, спасибо! Спасибо, плохая литература! Есть две точки зрения на эстетов. Первая - эстеты не любят плохой литературы. Вторая - эстеты любят только плохую литературу. Только эстеты способны оценить по достоинству плохую литературу. В этом и состоит предназначение эстетов. Я не знаю, эстет я или нет. Вероятно, нет. Или эстет. Хуй его знает. Это не имеет ровным счетом никакого значения. Но я люблю плохую литературу. Правда, со временем я перестал чувствовать разницу между хорошей и плохой литературой. Я уже действительно не понимаю, чем же хорошая литература лучше плохой и чем же плохая хуже хорошей. Обе говно. Но об этом не надо. Я не хочу расстраивать тебя, Лена! Ведь ты будешь очень переживать, узнав, что обе они говно, а не только одна из них. Поэтому об этом потом. Или совсем не надо. Главное, что плохая литература вернула мне, Лена, тебя. Хорошая бы не вернула. А вот плохая взяла и вернула! И кораблик моего горячего духовного хуя снова поплыл по волнам жизни между Сциллой ума и Харибдой секса. Смотри, кораблик, не разбейся! Смотри, кораблик, не потопи вверенный тебе ценный груз - духовный молодой хуй.

Я воскрес. Я почти воскрес. Я отошел от басни, морали и хорошей литературы. Я снова был готов к уму и сексу. Секс был в Лене, ум - в книгах. Я снова стал читать. Все подряд. Как раз тогда я взял у Лены книгу "Буддизм в России".

Мы стали встречаться не только в театральной студии. Лена заходила ко мне в институт. В институте ей не понравилось. Она не понимала истории; ни как науки, ни как времяпрепровождения. Она была, в принципе, права. Такой науки нет. Прошлое знать не нужно. Там ничего интересного никогда не было. Нет, конечно, нужно и было, но от прошлого тянет плесенью морали и прошлое совершенно бесполезно для настоящего. Про будущее я уже не говорю. Если само настоящее-то бесполезно для будущего, то чем уже может быть полезно прошлое?

Мы гуляли по Москве. Заходили в кафе. Пили кофе. Кофе пил, правда, только я. Лена пила чай или сок. Мне всегда не везло на женщин, которые тоже бы любили кофе, как люблю его я. Лена была просто первой из них. Остальные были такие же кофефобки. Остальные настолько не уважали кофе, что специально обозначали его в женском или среднем роде. Лена хотя бы никогда не отнимала у кофе мужской род. Спасибо тебе, Лена! От меня и от кофе. Кофе все-таки не гермафродит и не педераст; ему явно не нравится, когда его обозначают злые люди в женском или среднем родах.

С Леной было интересно гулять по Москве. Лена знала много любопытного об этом вонючем городе. Тогда он еще не был таким вонючим, как сейчас, но уже был готов, чтобы стать таким же, как сейчас, вонючим. По центру Лена могла ходить с закрытыми глазами. Лена знала весь центр наизусть. Лена называла улицы, переименованные советской властью, досоветскими топонимами. Где-то там мы впервые поцеловались. А потом Лена прижала мою руку к своей груди. Это было мощнее, чем у Маркеса. Маркесу такое и не снилось! Ведь его персонажи лишены советского контекста! А мы в этом контексте варились, купались и переворачивались.

Мы не только гуляли; мы были и в цирке. Я не выношу цирка. Но ради Лены я пошел в цирк. Ради Лены я пошел бы не только в цирк, но и хуй знает куда! Хотя и цирк был этим хуй знает чем. Вот туда мы и пошли.

Помню, на арену вывели слона. И Лена сразу положила мне руку на хуй. В цирке было много детей. Кажется, мы попали в цирк во время зимних каникул. А советские дети обожали цирк. Почему - не знаю, но обожали! И в центре этого обожания цирка был слон. Советские дети не любили зоопарк и русские дети не любят зоопарк. Чтобы там ни придумывал Лужков, они никогда не полюбят зоопарк. А цирк любят до сих пор. И слона любят. Не того, который был тогда, а уже какого-то нового слона. Того слона я помню плохо. Но помню, что было много детей. Слава Богу, что было много детей! Они любовались слоном и совершенно не интересовались твоей рукой на моем хуе. А были бы взрослые естественно, сразу бы заинтересовались! И уже не обращали бы на слона никакого внимания.