Улыбка фортуны - [9]

Будучи человеком любопытным, я в сумятице взял вторую бумажку. Одну подписал и отдал назад, другую спрятал в карман для прочтения. Ведь на виду у немцев нельзя было «присветить» даже спичкой, подписывали мы почти на ощупь. Закончив эту процедуру, все, кроме замполита, вернулись к паромам. Замполит растворился во тьме так же незаметно, как и появился.

Паромы следовало спустить на воду и подвести к песчаной отмели. Ночь была безлунная и очень темная. На отмели мы с трудом смогли увидеть лежащие черные фигуры. Это были штрафники в черных телогрейках. Их человек по пятнадцать посадили на каждый паром. Нам, гребцам, шепотом дали команду, и мы поплыли на сторону реки, занятую немцами. Наш паром оказался вторым. Правый берег Днепра был обрывистый. Над обрывом находились окопы противника, а вдоль воды тянулся узенький пляж от двадцати до ста сантиметров шириной. На нем-то мы и высадили своих пассажиров, которым предстояло захватить плацдарм на том берегу. Когда мы уже подплывали к своему берегу, немцы ракетами осветили водную гладь. Паромы, которые только что отчалили, развернулись и во всю силу гребцов поплыли назад. Мы тоже налегли на весла и врезались в прибрежные камыши, дальше каждый действовал по принципу «спасайся, кто может». Я попал в какой-то окопчик и, оглянувшись на Днепр, увидел, как вода бурлит от разрывов снарядов. Из двенадцати паромов уцелело пять: два — из тех, что отправились первыми и успели вернуться, и те три, что отчалили последними и тоже успели вернуться.

На следующее утро после переправы я нащупал в кармане вчерашнюю бумажку. Там было под копирку напечатано:

«Идя в бой, готов умереть за Родину, за Сталина. Прошу считать меня комсомольцем».

Вся нижняя часть служила для подписи, ведь в потьмах трудно угадать, где кончается текст.

Когда командование поняло, что «втихаря» захватить плацдарм не удается, в дело вступили артиллерия и авиация. После массированной обработки немецких передовых нашим войскам, наконец, удалось закрепиться на «том берегу». После на этот раз удачной переправы нас, саперов, сначала послали наводить плавучий мост, а потом разминировать минные поля, оставленные немцами.

Живой солдатик

Примерно в это же время мне впервые довелось увидеть немцев на близком расстоянии. Вот как это произошло.

Попав на фронт, я очень быстро обнаружил, что некоторые атрибуты солдатского снаряжения весят много, а толку от них мало. Поэтому я провел «реорганизацию». Каску «забыл» где-то на привале, противогаз сменял на котелок картошки у какого-то белорусса-самогонщика, убедив его, что самогонка, процеженная через активированный уголь, выигрывает во вкусовом отношении, а вместо круглых тяжелых автоматных дисков завел один рожок, вмещающий не шестьдесят два, как в диске, а только тридцать патронов. Чаще всего рожок у меня был не заполнен, так как патроны весят все-таки больше, чем иголка, а «в походе, — как говорят, — и иголка тяжела». Вероятно, такая беспечность была вызвана тем, что, как большинство необстрелянной молодежи, я рвался в бой, а по закону падающего бутерброда мне это в первый месяц пребывания на фронте не удавалось. Тогда я и решил, что моя судьба — быть «тыловой крысой» (мы минировали в пятистах-тысяче метрах от линии фронта), а если так, то незачем изнурять свою плоть лишней обузой. И когда я смирился с этой мыслью, вдруг оказался в передних окопах во время немецкой атаки.

Как обычно, немцы начали с артподготовки, а когда огонь был перенесен вглубь наших позиций, их пехота пошла в атаку. Оглушенный грохотом сражения, я не сразу заметил, что мой автомат не стреляет — кончились патроны. Случайно наткнувшись на ящик с голубенькими яичками немецких ручных гранат, я судорожно стал вставлять в них капсюли, выдергивать запальные шнуры и бросать в подбегающих немцев. Я так увлекся этой работой, что не заметил, как меня за плечо трясет старшина и говорит: «Кончай воевать, атака отбита». Тогда только я окинул взглядом поле перед окопами, довольно густо покрытое трупами немецких солдат, и утер рукавом пот со лба…

Первый арест

В Белоруссии же мне пришлось впервые выносить «парашу» в наспех сварганенной тюрьме контрразведки — подвела близорукость (не политическая, а самая что ни на есть естественная), я заблудился, в поисках своих попал в расположение немцев, где натолкнулся на наших разведчиков, которые в качестве «языка» и доставили меня к «своим».

Стоит ли описывать реакцию командования, когда с немецкой стороны доставили советского солдата, снабженного соответствующей документацией?

В камере со мной сидели власовцы, дезертиры и полицаи. Следствие велось довольно быстро, и каждый вечер из камеры выводили по несколько человек, после чего со двора слышалась автоматная очередь…

К следователю меня вызвали только один раз. Он спросил, откуда я попал в ту часть, которая значилась в моей солдатской книжке. Я ответил. Он начал выяснять фамилии, имена, отчества и звания моих бывших «энкаведевских» начальников, и, видимо, распознал во мне своего. Во всяком случае, прямо из тюрьмы меня направили с конвоиром ни больше, ни меньше, как служить ординарцем в особый отдел какого-то полка.