Улыбка Ашеры - [18]
— Береника осталась довольна исполненным мной изваянием и сдержала свое слово. В скором времени я уехал на полученные от нее деньги в Пергам.
— С тех пор прошло много лет и сбылось предсказание моего таинственного спутника. Мне надоело гоняться за славой. Порою мне мучительно хочется вновь стать скромным, застенчивым юношей, идти под прохладною сенью смоковниц вдоль берегов сверкающего здесь и там сквозь зелень садов Иордана и вновь слушать проникавшие некогда в сердце мое речи того, кто так чудесно помог мне стать тем, чем я стал…
— Скажи мне, — закончил, обращаясь к жрецу, взволнованный вспыхнувшими переживаниями Архипп, — кто был мой попутчик?
Немного подумав, Зенодот медленно провел рукою по белой своей бороде и произнес:
— Я присоединяюсь к мнению, высказанному тебе Береникой, это был сын какого-нибудь из богов.
— В таком случае, да примет он благосклонно мое возлияние!
И, выпрямившись во весь рост, лицом к заходящему солнцу, художник медленно вылил из своей серебряной чаши тонкой золотистой струей падавшее на мраморные плиты хиосское вино.
Улыбка Ашеры (фрагменты)
Волосы твои черны, как листья деревьев безлунною ночью, и как сицилийский папирус шелестит белое платье твое.
Напевая, проходишь ты мимо сада, где работаю я, и сандалии твои стучат по камням, подобно копытцам газели.
Брови твои властны, как слово великого царя в Вавилоне, и душу мою оковала ты ими.
В ожидании улыбки твоей…
Ибо когда улыбаешься ты, о карфагенянка, я забываю плен свой, тоску по родине и все клятвы мои, оставленные девам Родоса…
Твердой мотыгой я бью желтую рыхлую землю. Горячий пот ручьями струится по моей обожженной солнцем спине.
Усталый, я не могу разогнуть поясницы; в глазах же моих танцуют красно-зеленые пятна…
О бог Аполлон, сжалься над эллином! Некогда я, подобно Тебе, натягивал лук…
А вы, приморские ветры, дохните в лицо мне свежестью волн и принесите на крыльях своих аромат черно-синих волос той, кто прекраснее всех в стране Ашторет!
Как заря, румяны ланиты твои и, как черные звезды, глаза.
Легка походка твоя, и сладко звенят золотые цепочки у ног.
Благоухание струят белые цветы в волне твоих пышных волос.
Отдаваясь солнечной ласке, как радостный сон проплываешь ты мимо меня, светлым легоньким зонтиком защищая от загара лицо.
Бойся тягостных стрел знойного Локсия, финикийская дева! Вечером проходи мимо не защищенных тенью полей.
Вечером и твоя тень станет длиннее, и тогда, пав на колени, я могу незаметно ее поцеловать…
Свобода и месть снились мне этой ночью.
Как белые призраки встали вдали очертанья триер славной Эллады.
Дружно били по чуждым волнам тяжелые весла. Ярко пестрели вдоль по бортам боевые щиты, где на красной доске гордо белело родосское Ро.
И одно за другим тонули в жестоком бою встречавшие эллинский флот суда карфагенян.
А когда по каменным плитам объятого ужасом порта задвигались стройно в звонкую медь одетые лохи, когда запели тревожно длинные трубы и неподвижные трупы легли по площадям и на ступенях храма Мелькарта, — я вышел навстречу гоплитам Эллады.
Вместе с ними жег я дворцы и убивал карфагенян, пока не приблизился к черному дому, где с высоких дверей скалили зубы золотые пасти разгневанных львов.
С обрызганной кровью секирой в руках перепрыгнул я за порог.
Ибо знал я, что ты стоишь недалеко… Но когда я увидел тебя в одежде, белой как мел моего родимого острова, нежный твой лик заслонил для меня и разубранный пышно дворец, и трупы, и тяжкою медью одетых гоплитов Эллады…
Затем все исчезло, и сердце мое болезненно сжалось.
То наступил мне на грудь, будя меня для постыдной работы, суровый надсмотрщик с кожаной плетью в руках.
Вновь и вновь мечтаю я о тебе, и, подобно крыльям Психеи, мелькает передо мной повсюду светло-прозрачное платье твое, и тихо звенят золотистым смехом цепочки у девственных ног.
Знаю — парным молоком серых ослиц дважды в день моешь ты эти нежные ноги, дабы не загорала кожа на них.
И черные рабыни твои ссорятся между собой из-за того молока, пока алая кровь не окрасит их твердые ногти.
Ты, кого здесь называют Ашерой, чье изваянье с синею птицей у каменных персей стоит на высотах, Ты, перед кем среди золотых треножников гордого храма на Эриксе равно простираются и греки, и карфагеняне, Ты, чей вздох воздымает волну и отнимает сон у влюбленных, чей смех разливает безумный восторг полного счастья, — я Тебя заклинаю: будь благосклонна ко мне и сделай то, о чем я теперь не смею мечтать!
Ярко горят знаки небесных зверей на черно-синем плаще царственной Ночи. Давно угасли все огоньки в скважинах ставень. Недвижны темные купы деревьев. Все спит. Один только я, не боясь потревожить собак, торопливо рву при сияньи планет цветы перед террасой дворца.
Из хрупких лилий, нежных вьюнков и шипами усеянных роз сплету я венок, чтобы повесить его на темно-бронзовой двери твоей.
Пусть алые капли из наколотых рук оросят белизну невинных цветов, мешаясь со слезинками Ночи.
Всю мою кровь готов я отдать, дабы хоть на миг овладеть твоей белизной…
— Убежим! Убежим! — шептали мне ночью товарищи. — Пьяны сегодня по случаю праздника все сторожа. Ночь пролетит, и далеко за пределами города встретит нас своею улыбкой дарящая волю пустыня.
