Улпан ее имя - [23]

Улпан предупредила его:

– Агай, еще есть самка с двумя маралятами, живет возле Тузды-коля[33]… Их тоже нельзя… Смотри…

Есеней поначалу был доволен тем, какой оборот принял разговор за дастарханом. Полный особого значения… А потом? И всему виной Туркмен-Мусреп! Хвалил бы красоту марала, сравнивая ее с красотой девушки, а красоту девушки – с красотой и благородством марала. А он?.. «Жаль натравливать собак… не терзать в кровь… добивать…» Все понимает, а нарочно – в сторону, будто речь просто об охоте… Ведь и сама Улпан, кажется, была не прочь – поддержать разговор… А оба Мусрепа – один из хитрости, другой от глупости – завели разговор в непроходимые дебри. Сам-то он тоже… Не вмешался! А какие удобные были повороты… Когда Улпан сказала, что косяк лошадей, приобретенный целиком, не приносил добра их семье, надо было ответить: одна и та же беда не повторяется дважды, если есть сильная рука, которая в состоянии любую беду отвести. Ну ладно… Не последний раз они в юрте Артыкбай-батыра, не последний раз разливает Улпан чай. А когда он прикажет привезти им кумыса, она сядет у резной чаши с ложкой в руке. Он будет десять дней думать, а придумает такое, чтобы в разговор никто, кроме Улпан, не мог вмешаться. Он заставит ее то засмеяться, то задуматься, а то как стрелой поразит, то в жар ее бросит то в трепет…

7

Десять дней прошло, а так ничего Есеней и не придумал, что бросило бы Улпан то в жар, то в трепет. В доме у Артыкбая он бывал, два раза возил старика на охоту, усадив его в сани. Артыкбай не выпускал лука из рук, но ни один волк им не попался. Ни с чем возвращались домой.

Есеней заезжал к ним, молча сидел за дастарханом. Улпан, казалось, привыкла к новым соседям. Она откровенно посмеивалась над болтовней Мусрепа-охотника – причем не над его словами и шутками, довольно неуклюжими, а над ним самим. По-иному слушает она Туркмена-Мусрепа, но тот собрался уезжать, а с его отъездом становище Есенея как бы онемеет.

Но почему, размышлял Есеней, почему он должен казаться каким-то другим, а не тем, что он есть? Нет, Есеней может оставаться только Есенеем! Как бы он выглядел, если бы стал бы многоречивым, сверх меры внимательным, нежным… Ничего, кроме насмешек, это не вызвало бы.

Есеней позвал к себе Туркмена-Мусрепа, который с утра занимался сборами в дорогу.

– Я думал – мы эту зиму проведем с тобой вместе… А ты почему-то не соглашаешься, старый холостяк! Что-то тебя свое на уме, но я допытываться не стану. Прошу, исполни напоследок одно поручение. Для этого надо остаться на один день.

– Ладно, Есеке, останусь.

– Не спрашиваешь – зачем?

– Ты сам скажешь…

– Скажу… Раз уж ты согласился, поезжай к Артыкбаю. Как мой сват. Ну, чего ты испугался? Скажешь, как оно есть… Скажешь, Улпан приглянулась Есенею. А что? И постарше меня старики берут себе в токал[34] молодых девушек. А я, как и ты, старый холостяк. Только ты никогда не женился, а я, имея жену, почти десять лет один. Мне шестидесяти нет, ты сам знаешь. Ты сочинил кюй – «Алгашкым» – про первую любовь. Бывает – первая, а Улпан станет моей лебединой песней. Если потребуется, и с ней самой поговори. Ты в разговорах с девушками, с женщинами неотразим. Докажи это еще раз – для меня.

Для Мусрепа в его просьбе ничего неожиданного не было, правда, он думал, что Есеней сам займется своими делами, но, видно, побоялся отказа.

– Ладно, съезжу, раз просишь, – сказал Мусреп.

– Ты не просто съезди. Съезди так, чтобы привезти согласие. Думай не только обо мне: разве ты хочешь, чтобы навсегда опустела белая юрта, главная юрта рода сибанов?

Из всего сказанного им эти слова произвели на Мусрепа самое сильное действие. Что сибаны без Есенея?.. Десять не очень значительных аулов, рассыпанных по опушкам лесов. Есеней сделал их род влиятельным, с ним нельзя не считаться при решении степных дел. А сам он остался без наследников. Кто из родни сможет заменить его? Никто… Нет такого человека ни в одном из их аулов. И Есеней это понимает. Жалко его… И надо помочь… Но жалко Мусрепу и Улпан. Лучше выбрал бы Есеней себе другую девушку. Хотя… А той каково пришлось бы? И ее было бы жалко… Ну, шайтан! Ну почему во всех сибанских аулах нет ни одной вдовы, достойной Есенея, ни в одном ауле из десяти!

Обо всем этом Мусреп думал, уже сидя в седле, по дороге к Артыкбаю, и – жалея Есенея, жалея Улпан, жалея себя, – он слез с коня и вошел в юрту.

Улпан дома не было, и от души у Мусрепа отлегло. Значит, можно говорить о деле, не глядя в ее прекрасные, как у марала, глаза. Чтобы не тянуть время, он сразу передал слова Есенея, ничего не приукрасив и не изменив. Артыкбай, насупившись, слушал его молча, а мать, Несибели, не могла сдержаться, зарыдала и выскочила из юрты.

– Вот зачем я приехал сегодня к вам, Артеке, – закончил Мусреп. – Вам я сказал все, а ваш ответ я должен сегодня же отвезти Есенею.

Артыкбай лежал не шевелясь, как в самые тяжелые дни своей болезни – в госпитале в Стапе.

– Какой может быть ответ, Мусреп, – заговорил он, наконец. – Разве Есеней от своего отступится? Ты его знаешь не хуже, а лучше меня. Если я скажу – нет, оставит он нас в покое? Хорошо еще – он послал тебя, предупредить.