Улица вдоль океана - [63]

— Что за стройка идет? — удивился горнячок, снимая с головы подоблезлую заячью шапку, о которой не расставался ни зимой, ни летом. После чего вытер платком простуженный нос.

— Да вот оградку меняю, из колючки ненадежная, — ответила Дуня Ивановна.

— А-а, — протянул горнячок. Бросил в мох куропаток и спросил: — Водички не найдется?

Спрятанный от солнца бидон стоял в кустах. Дуня Ивановна взяла его, ополоснула кружку, налила горнячку. Он выпил и опять подставил кружку.

— Спасибо, — поблагодарил он, передавая кружку Илье, — Тепловатая.

Илья тоже выпил, вернул кружку, но благодарить не стал. Подошел к могиле и молча вылупился на деревянный обелиск. Могила, как всегда, была хорошо ухожена: с боков высоко обложена золотистым мхом, посредине, на узкой полоске насыпанной земли, сиренево цвел иван-чай. Стекло на обелиске было протерто, за ним — фотография Григория Павловича. От дождей она немного затекла, вода испортила улыбку на губах. Получалось, что губы не улыбаются, а скорбно кривятся. Дуня Ивановна сменила бы карточку, но сменить было нечем: не любил Григорий Павлович ходить при жизни по фотографам.

Илья постоял, потаращился и, ничего не сказав, пошел в гущу деревьев. Горнячок поднял своих куропаток и двинулся за ним.

Вскоре снова затрещало в кустах и снова появился Илья: без ружья, без битых куропаток на поясе. Подошел к Дуне Ивановне, выплюнул изо рта потухшую папиросу, скрипуче сказал:

— Давай, хозяйка, помогу мало-мало. Говори, чиво делать.

К сумеркам они вывели ограду, вделали в нее узкую дверцу, приспособив под нее две железные решетки, из тех, что кладут в колоду при промывке.

Илья все время молчал, лишь один раз, когда сорвался ему на ногу увесистый камень, он длинно и зло выругался, скривив от боли широкое, скуластое лицо. Извиниться и не подумал.

Когда зашло солнце и стало холодать, Дуня Ивановна напомнила Илье, что ему скоро на смену.

— Илья не лошадь, — ответил он, — Колька два часа, больше рычаги подергает — не загнется. Кольке жир сгонять надо, у него баба молодая, любить крепче будет. — И он неприятно, скрипуче засмеялся, выставляя щербатые, прокуренные зубы.

С сопки возвращались вместе. Илья нес на плече лопату с киркой, Дуня Ивановна — ведро, куда сложила всякие мелочи. Спустились к огороду, прошли меж грядок к дому. Илья доставил к крыльцу лопату с киркой и ушёл, ни слова не сказав и не простившись.

— Назавтра Дуня Ивановна побелила известью каменную ограду, выкрасила белилами дверцу, прибила медный козырек над карточкой Григория Павловича, уберегая ее от будущих дождей, и прибрала от камней, проволоки и разного мусора площадку вокруг ограды. С час она посидела у могилы, потом повесила на дверцу замок и ушла.

Остаток дня Дуня Ивановна перебирала свои вещи: что покласть в чемодан, что оставить на месте. Затем перечистила кастрюли, вымыла полы, навела в доме чистоту. Делегация с прокурорским решением ни вчера, ни сегодня не являлась, и Дуне Ивановне совсем не хотелось с нею встречаться. Думала: хоть бы завтра явились, тогда все так славно решится.

Машина с кузовом-будкой теперь приходила раньше, поскольку световой день укоротился, а съемку вели до темноты. Когда машина подкатила к конторке, и горнячок, оседлав свой мотоцикл, поехал по бригадам собирать металл, Дуня Ивановна надела теплые фетровые валенки, теплое пальто, повязалась пуховым платком, взяла чемодан и сумку с вещами и вышла из дому. Навешивать на дверь замок не стала — закрыла просто на щеколду, а на крыльцо положила записку в конверте, придавила камушком. И пошла по борту сопки, между деревьями, не желая спускаться в низину, где ее могли увидеть.

Несколько раз она опускала к ногам чемодан и оглядывалась. Дощатый домик все больше удалялся от нее, уменьшался, все смутнее различался огород с грядками, покрытыми ею перед уходом травяными плетенками, а записка на крыльце и вовсе перестала белеть.

Та записка предназначалась Дайме. В ней Дуня Ивановна писала, что уезжает в Рязань, чтоб никому не мешать, и что, может, привыкнет к тем местам, как когда-то привыкла к этим. В поселок же, писала она, ей не к чему переселяться: от него все равно далеко до могилы Григория Павловича, и люди в поселке незнакомые, не такие близкие, как ее рязанская родня.

Дайму она просила повырывать на огороде редис и салат, не допустить, чтоб их погубили морозы или бульдозерные ножи. Еще писала, что все, ею оставленное — ножная машинка и другие вещи, пусть разберут, так как ей они без надобности.

За изломом сопки Дуня Ивановна спустилась к ручью, вышла на дорогу и прошла по ней километра три, пока дорога не полезла вверх на сопку. Стало невмоготу тащить в гору чемодан и сумку. Дуня Ивановна присела на чемодан в ожидании машины.

Сима увидела ее на обочине, велела шоферу остановиться. Дальше они уже поехали в кабине втроем, стиснутые вещами, Узнав, что Дуня Ивановна уезжает навсегда, Сима удивилась и, похоже, не поверила:

— Здесь все навсегда уезжают, а через полгода возвращаются, — строго сказала Сима. Возможно, армейский ремень и сознание того, что ей доверено, возить такие ценности, заставляли ее быть строгой. — Я тоже хотела уезжать и передумала. Лучше буду отсюда матери с сестренкой помогать.