Улица - [19]

Я слушал перечень цен так, как будто приехал из другой страны. Отходя от него, я спросил сам себя: на что мне знать эти цены? Я ощутил, как у меня заныло под ложечкой от голода.

«Почему у меня нет знакомых, у которых можно было бы одолжить денег?» — высказал я претензию к самому себе.

Я снова прошел за кулисы и нашел рабочего. Под разговор о том, что он мне откуда-то знаком, я попросил его сказать, как его зовут.

— Юзеф Форнал, — ответил поляк, оглядел меня и покачал головой: нет, он меня не знает.

— Где вы живете?

Он сказал:

— Разве вы меня хоть раз прежде видели? Нет, ни разу! — и он опять посмотрел на меня.

— Не припоминаете?

— Нет, не могу припомнить.

— Так вы меня не знаете?

Я еще поспрашивал его — вдруг получится так, что он меня узнает, но в конце концов, отчаявшись, ушел. В фойе я встретил директора, он сжимал в зубах трубку и выпускал клубами дым. Директор направлялся за кулисы. Я пошел за ним и попросил денег.

— Да, вы получите! Я узнал вас! — воскликнул директор.

Его слова, просачиваясь сквозь трубку, звучали грубо и неотчетливо.

Он протянул мне две ассигнации по десять тысяч марок. У меня аж искры посыпались из глаз. Я схватил деньги и выскочил на улицу, забежал в лавку, купил хлеб, колбасу и папиросы. Потом, насытившись, я пошел гулять. Шел мелкий дождь. Но он не мешал гулять по обеим сторонам тротуара празднично одетым мужчинам и женщинам. От сытости мне стало весело, и я пошел уверенным шагом. Но головная боль, которая мучила меня в последнее время, не прекращалась, несмотря на то, что я как следует наелся хлебом и колбасой. Во рту у меня была зажженная папироса. Я сунул руки в карманы и пошел дальше. Передо мной появились две женщины. Одна была полная, с широкими плечами и очень красивыми ногами, которые твердо ступали маленькими шажками по тротуару; голову она беспокойно склоняла то в одну, то в другую сторону, так что, несмотря на то, что я шел за ней, я мог видеть ее лицо. Лицо было широкое, напудренное; под подбородком залегла мягкая складочка. Здоровая, естественная, шириной чуть не до затылка улыбка то и дело появлялась на ее лице.

Кровь бросилась мне в лицо, сердце забилось чаще. Рядом с ней шла другая, пониже ростом и потоньше. Несколько улиц я прошел за двумя женщинами и чувствовал, что хмелею от желания. Одна из женщин заметила, что я иду за ними. Маленькая испуганно взглянула на меня и что-то шепнула другой, тогда та тоже взглянула на меня. На ее лице появилось испуганное выражение, она потянула подругу за руку, и обе ускорили шаг. Я уже не мог от них оторваться. Хотя их испуганные взгляды окатили меня холодной водой, я продолжал идти за ними. Они несколько раз взглядывали на меня. В конце концов одна из них потащила другую, и обе подруги «спаслись», зайдя, а лучше сказать, вбежав в кафе. Я остался стоять как дурак. От душевной боли я стукнул кулаком по стене и быстро пошел прочь.

Я еще минут десять слонялся по улицам, а потом пошел в цирк. Я не забыл купить газету, которую дрожащей рукой сунул за пазуху. Я не хотел читать газету на улице. Я решил отыскать в цирке спокойное место из тех, которых так много за кулисами, и там прочитать газету от начала до конца.

Когда я вернулся в цирк, представление уже начиналось. Через вход, ведущий за кулисы, я проник внутрь. Швейцар уже признал меня как своего. Я забрался на первый ярус и стал смотреть. В большом зале собралась тысячеглавая толпа. В ложах, расположенных внизу, сидели богатые господа и дамы в богатом платье и с нетерпением ждали представления. С бледных, сильно напудренных женских лиц глядели горящие, ждущие глаза. Остальная публика состояла в основном из рабочих с усталыми, слабо поблескивающими глазами, изголодавшимися по хлебу и зрелищам. Легкий треск — там грызли орешки — доносился с галерки вместе с хриплыми голосами. Внизу шуршали шелка и бархат и слышался звук ломающихся шоколадных плиток. Вдруг вспыхнули десять новых электрических ламп, и пять рефлекторов разлили над залом фантастический светло-голубой свет, в котором бледные напудренные лица, обрамленные платками и шелковыми и атласными шляпками, стали выглядеть как лица восковых кукол.

С силой ударил барабан, и появился Долли, маленький паяц-лилипут. Он как будто вырос из-под земли. Перекладины, на которых он сидел, медленно подняли его на десять метров. Долли оглядел публику, скорчил рожу, как жаба, и начал плакать. Он действительно выглядел как урод с жабьей рожей. Он плакал, его лицо позеленело, слезы катились по нему, как горошины, и стекали двумя ручьями на песок арены. Дамы скривили лица от омерзения, но не переставали смотреть на Долли сквозь перламутровые и серебряные лорнеты. На галерке прыскали в кулак, шумели и кричали:

— Эй, чертяка! Долли-колдун! Урод! Обезьяна!

Так он проплакал десять минут. Он плакал то как голодный ребенок, то как старик, то как женщина, то как мужчина; он плакал все громче и громче, и слезы текли двумя ручьями на арену.

Потом он начал смеяться, смеяться резко, дико, истерически, но слезы при этом продолжали течь. Он смеялся сквозь слезы и плакал сквозь смех. Иногда его смех становился нежным, звонким, детским и мягким, как у ребенка, как у юной девушки, а иногда он был грубым, резким, точно кашель больных легких пропойцы. Потом он перестал проливать слезы. Все подхватили смех. Сперва начали смеяться мужчины на галерке, потом засмеялись на ярусах, потом стали смеяться нарядные господа и дамы в ложах и в первых рядах партера.