Улица Марата - [12]

Кроме того, мы любили друг друга, по крайней мере, я. В конце своего последнего письма она написала — «целую». Это было началом моей катастрофы, я обиделся, когда она отказала мне в постое. Тогда я сказал, что поеду в Питер. Из рая она погрузила меня в ад.

Если бы в то утро после нашей первой ночи никто не пришел, мы продолжали бы любить вечно, потому что у нас не было бы причины прекратить это. Теперь, когда я хотел беседовать с Таней, я должен был сам задавать себе вопросы и сам же отвечать на них.

Автобус привез нас на кладбище. Был ясный солнечный, но не особенно теплый день. Я надеялся увидеть огромные склепы, как на известных парижских кладбищах, но здесь все было иначе. То ли зарытые здесь люди и их родственники не могли себе этого позволить, то ли здесь это было не принято. Почти все захоронения были украшены лишь крестами.

Мы шли как минимум минут двадцать, прежде чем одна из наших спутниц сделала знак остановиться. Перед нами находилась небольшая земляная куча с накиданными на ней цветами для нежной Тани. У нее было прекрасное тело, но скоро оно превратится в скелет. Однако он будет не цельным, поскольку его перемололи колеса поезда. Возможно, ее складывали по кускам.

Куча была обнесена прямоугольной оградкой. На ней висели венки. Я снял свой пиратский платок с головы и крепко привязал им один из венков к решетке. Дул слабый ветер, но если он станет сильнее…

Мы молча построились в шеренгу. Мамаша рыдала навзрыд, громко выражая свое горе. Лучшая подруга Тани — темноволосая приятная дама, уже весьма потасканная, как позже заметил Вольф, которому было всего 28 лет, стоявшая рядом со мной, тихо выла. Вольф считал, что она притворялась. Но зачем было ей притворяться, ведь здесь не было ничего, кроме печали?!

Мамаша оплакивала потерю своего дитя. Я окаменел и не мог выдавить из себя ни слезы, потому что я был мужчиной. Когда пришло известие о самоубийстве моего отца, я тоже сперва не плакал, в то время, как мои бабушка и дедушка — его родители, с громким воем катались по кровати. Я заплакал лишь позже, когда реальность потери отца стала ощутимой.

Насколько далекой была для меня реальность Таниной смерти? Всего один метр до могилы. Она была здесь. Вольф спросил меня, можно ли здесь фотографировать. Но я подумал, что это будет кощунством. Надо было спросить у матери. Я обратился к немецко-говорящей девушке, чтобы она перевела просьбу Вольфа.

— Пусть снимает, — ответила мать.

Мы повернулись и пошли, в то время, как позади нас Вольф жадно фотографировал могилы. На обратном пути к воротам я распизделся со студенткой Дарьей, учившейся в Мюнхене. Я поделился с ней идеей выпустить специальный номер своего журнала на двух языках — немецком и русском, чтобы продолжить начатый с Таней проект, предполагавший наведение литературного моста между Москвой и Веной с закидоном с Санкт-Петербург. Было бы хорошо найти Танины тексты, ведь она наверняка что-то писала.

— Я знаю лишь об одном эссе, — ответила Дарья. — Насколько мне известно, она ничего не писала, она работала языком. Она была большой пиздоболкой.

— Да, я это заметил. При этом она всегда обсерала Россию: «Здесь все хуево, нет никакого порядка, полный отстой…» — часто говорила она мне.

Когда мы ходили по Москве, она постоянно бранилась. Она мне очень много показала, словно догадываясь, что мне интересно как иностранцу. Например, мы долго любовались трупищем Ленина и красотами сталинской архитектуры, статуей Гоголя и красивыми девками.

Я был знаком с творчеством Достоевского — моего любимого писателя еще с тюремных нар своей юности, именно с его книг началось мое увлечение литературой. С недавних пор я был знаком еще и с творчеством Эдуарда Лимонова — нового русского гения.

Хотя, возможно, он был гением украинским — после распада советской империи надо было внимательней относиться к национальностям. Советского народа больше не существовало, он распался на множество малых народностей.

С холмов Сараево бунтарь Лимонов обстреливал осажденный сербами город. После своего возвращения из эмиграции писатель любил комментировать российские общественные процессы. Таня рассказывала мне о его интервью в преддверии штурма парламента.

— Он сказал, что поддерживает революцию. Подобно тому, как он раньше поддерживал Ельцина, теперь он поддерживает Хасбулатова. Он всегда поддерживает восстание против власти.

— Я думал, он поддерживает сильную Россию, а фактически — Советский Союз.

— Так оно, в принципе, и есть. Он давно уже не писатель, а говенный революционер.

Наташа Медведева, миловидная жена Лимонова, похожая на пожилую Клавдию Кардинале, тоже получила свое. Для Тани она была никакой не писательницей, а просто «пиздой».

Номер телефона, который мне дал Лимонов, оказался неверным. Возможно, писатель постоянно где-то скрывался. Он больше не выглядел героем своего романа «Это я — Эдичка», зубы времени никого не щадят. В музее Ленина на выставке посвященной монструозным архитектурным проектам Сталина, призванным демонстрировать мощь советской страны, Таня заговорила с ним по моей просьбе.

Его сопровождала экскурсоводша музея и женщина его возраста. Мы перекинулись парой фраз. Я работал над концепцией русского номера и попросил у него какой-нибудь текст. Он же сказал, чтобы я ему позвонил. Поскольку я ему так и не дозвонился, я просто использовал главу из его романа о детстве для своего проекта, похерив международное авторское право.