Укрощение королевы - [130]

– Как папу римского, – спокойно повторяю я. – Папа римский же на самом деле всего лишь епископ Римский. Он – глава Церкви Италии. А разве вы – не глава Церкви Англии? Разве вы не выше всех служителей Церкви этого королевства?

Генри поворачивается к Гардинеру.

– А ведь Ее Величество дело говорит. Ты как думаешь?

Епископ находит в себе силы на слабую улыбку.

– Всевышний благословил Ваше Величество женой, любящей ученые беседы, – отвечает он. – Кто бы мог подумать, что женщина способна рассуждать? Да еще с мужем, таким ученым человеком, как вы, Ваше Величество! И правда, эта женщина вас укротила!

* * *

Король велит мне сидеть рядом с ним после ужина, и я воспринимаю это как знак его расположения. Доктор Уэнди готовит ему снотворное, а приближенные собрались вокруг его передвижного кресла. Стефан Гардинер и старый Томас Говард стоят по одну сторону, я с фрейлинами – по другую, и у меня возникает странная фантазия, что сейчас кто-нибудь из нас схватится за кресло и примется тянуть его к себе. Я рассматриваю лица придворных, их напряженные улыбки и понимаю, что все они так же устали и нервничают, как и я. Все мы ждем, когда король положит конец этому вечеру, чтобы распустить нас на ночной отдых. На самом деле многие из нас надеются и на более длительный срок покоя. Кто-то ждет его смерти, и все понимают, что тот, кто выиграет бой за изменчивую благосклонность короля, окажется у власти со следующим правителем. Королевский фаворит унаследует лучшие места у трона, когда настанет время правления Эдварда. Как-то мой муж описал этих людей как псов, ожидающих королевской подачки, и в первый раз я вижу их именно такими. Мало того, я понимаю, что сама я – одна из них. Мое будущее зависит от его милостей так же, как и их, и сегодня я совсем не уверена в том, что могу рассчитывать на эту милость.

– Сильно ли болит сейчас? – тихо спрашивает короля доктор Уэнди.

– Невыносимо! – рявкает король. – Доктор Баттс никогда бы не допустил, чтобы боль была такой сильной.

– Вот, это поможет, – кротко говорит доктор и протягивает ему стакан.

Король с недовольным видом берет его и выпивает до дна. Затем оборачивается к пажу и бросает:

– Сладостей! – Паренек бросается к буфету и подает королю поднос с засахаренными фруктами, сливами и яблоками в глазури, марципанами и пирожными. Король набирает целую горсть и отправляет их в рот с гнилыми зубами.

– Господь свидетель, в Англии было куда веселее, пока в каждой деревне не появилось по своему проповеднику, – говорит Томас Говард, продолжая какую-то сложную мысль.

– Но в каждой деревне и так был свой священник, – возражаю я. – И у каждого священника – десятина, у каждой церкви – часовня, где заказывали заупокойные, а в каждом городе – монастырь. Тогда было даже больше проповедей, чем сейчас, только делалось это на языке, который никто не понимал, и за бо́льшие для бедняков деньги.

Томас Говард, тугодум и обладатель злобного и взрывного нрава, насупился и не стал скрывать своего несогласия.

– И чего им там надо понимать? – упрямо бурчит он, не сводя взгляда с короля и видя, как огромное круглое лицо поворачивается то в одну сторону, то в другую. – Я вообще не беспокоюсь о дураках и женщинах, считающих себя образованными. Как та глупая девица, которую мы видели сегодня.

Я не смею назвать Анну по имени, но я могу защищать ее убеждения.

– Но Господь наш говорил простым языком с простым людом, рассказывая им истории, которые они могли понять. Почему мы не можем поступать так же? Почему им нельзя читать истории, написанные простым языком, словами Сына Божьего?

– Потому что они не замолкают! – внезапно взрывается Томас Говард. – Потому что они не умеют читать и думать молча! Каждый раз, когда я проезжаю мимо собора Святого Павла, там их с полдюжины, и каждый вещает! Сколько мы будем терпеть это?

Сколько еще они будут там галдеть?

Я смеюсь и поворачиваюсь к королю.

– Но Ваше Величество не видит это в таком свете, я в этом уверена! – говорю я с напускной уверенностью. – Ваше Величество любит науку и почтительное обсуждение духовных тем.

Однако лицо Генриха остается недовольным.

– Сладостей! – говорит он еще раз пажу. – Дамы, можете нас оставить. Стефан, ты останешься со мною.

Это было грубо, но я не собираюсь показывать Стефану Гардинеру или этому идиоту Норфолку, что обижена. Когда я наклоняюсь, чтобы поцеловать его влажную щеку, поднимаюсь на ноги и кланяюсь королю, он не щипает меня за зад, и я чувствую облегчение от того, что двор не видит, что он похлопывает меня, как свою собаку. Я холодно киваю епископу и герцогу, которые, похоже, боятся оставить свои места.

– Доброй ночи, дорогой муж, и благослови вас Господь, – нежно говорю я. – Я буду молиться о том, чтобы ваша боль к утру отступила.

Генрих бурчит что-то на прощание, и я вывожу фрейлин из его покоев. Нэн оглядывается и видит, что Гардинеру предложили стул и он сидит голова к голове с королем.

– Хотела бы я знать, что говорит этот псевдосвященник, – бурчит она.

* * *

Я встаю на колени возле своей великолепной резной кровати и молюсь за Анну Эскью, которая сегодняшнюю ночь проведет на вонючем соломенном матрасе в тюрьме Ньюгейт. Я молюсь за всех узников веры, которых знаю, потому что они были у меня, говорили со мною. Я молюсь за тех, кто состоял у меня на службе и кого сейчас принуждали к тому, чтобы они предали меня; за тех, о ком я так и не узнаю в Англии, Германии и других далеких странах.