Украсть Ленина - [28]

Переговорник включился снова. Сначала из него слышалось только неуверенное потрескивание. Видимо, переживший потрясение Пастухов тщетно пытался вспомнить, кто он.

— Ты не пугай его, Петрович, — посоветовал Вовка. — От страха он еще больше тупеет.

— Куда уж больше… — засмеялся Санька.

Кромешный взял переговорник.

— Пирамида, я Башня. Прием.

Пастухов молчал. Часто дышал в микрофон и молчал.

— Пастухов, ты меня слышишь? — проговорил Кромешный как можно мягче. — Постовой Пастухов?

— Так точно, слышу… — ответил замирающий голос.

— Значит, слышишь. Уже хорошо… — удовлетворенно отметил Егор Петрович. — Теперь посмотрим, видишь ли ты. Что ты видишь?

— Самолет…

— Что «самолет»? — зловещим шепотом произнес капитан. — Я тебя, дурака, спрашиваю, что ты видишь на вверенном тебе посту. На посту, понимаешь? А метро под землей и самолеты в небе к посту не относятся. Ты понял, Пастухов? Что ты видишь?

Пастухов молчал, только теперь даже дыхания его почти не слышалось.

— Пастухов? Ты там не умер?

— Никак нет! — отвечал Пастухов с сожалением.

— Что ты видишь, мать твоя — свиноматка?..

— Сам… сам… самолет…

Вовка и Санька уже повизгивали от смеха.

— Самолет?! — в бешенстве заорал капитан Кромешный. — Самолет?!! Мудак ты деревенский! Что ты в милиции делаешь, Пастухов? Тебе ведь только коров пасти, Пастухов! Ты, Пастухов, смотри, чтоб у тебя на площади коровы не гадили, а самолет — хрен с ним!

Он бросил трубку и, отдуваясь, протянул свой стакан помирающему от смеха капитану Вознесенскому, чтобы налил для поправки здоровья и укрепления общей веры в конечное торжество коммунизма.

Кто же мог знать, что самолет действительно был? Что сопливый девятнадцатилетний недоросль, германец-засранец, обойдя все системы ПВО и пролетев пол-России, уже благополучно приземлился на Васильевском спуске, подрулил своим ходом к Василию Блаженному и даже успел раздать несколько автографов удивленным гражданам. Автографы были гражданам, в общем, ни к чему, но, поскольку раздавались даром, то никто не отказывался.

Известие об этом из ряда вон выходящем происшествии поступило в каптерку дежурного по Красной площади капитана Кромешного Егора Петровича слишком поздно. Вернее, сказать «поступило» было бы не совсем точно. Оно, скорее, ворвалось, как шаровая молния, если только шаровая молния может носить штаны с генеральскими лампасами и визжать таким матом, какому можно научиться только в двух особенно горячих точках земного шара: на одесском Привозе и на заседаниях Генштаба. Капитан Кромешный слушал, не слыша, холодея телом, мертвея душой и уже ощущая себя постовым Пастуховым, но еще не понимая, насколько это ощущение близко к реальности его будущего бытия, к позорной реальности его разрушенной жизни, к ее руинам, осколкам, объедкам, помоям, дну.

Его могли разжаловать и отдать под суд за одну только пьянку при исполнении… ах, если бы только при исполнении, а то ведь при исполнении во время исполнения! Но увы, пьянкой дело не ограничилось. Генерал, в кабинет которого Егор Петрович приполз на коленях молить о пощаде, молча выслушал клятвенные обещания искупить кровью, а затем сунул ему под нос западную газетенку с пришпиленной к ней распечаткой дословного перевода.

— Вот тут читай, чмо сортирное.

Егор Петрович послушно последовал взглядом за командирским перстом. Буквы прыгали и расползались у него в глазах, как вши, убегающие от твердого генеральского ногтя. Кромешному пришлось перечитать абзац трижды, чтобы понять. «В ответ на доклад постового… — сообщал бойкий империалистический наймит. — …дежурный офицер ответил буквально следующее: Ты смотри, чтоб у тебя на площади коровы не гадили, а самолет — хрен с ним!»

Генерал бросил газету на стол.

— Эх, — сказал он задумчиво. — Пристрелить бы тебя, гада. «А самолет — хрен с ним…» Ты ведь этими словами не только себя погубил, ты всю нашу армию погубил.

— Почему? — хрипло спросил Егор Петрович, не поднимаясь с колен. — За что, товарищ генерал?

Вместо ответа генерал сорвал с Кромешного левый капитанский погон.

— А самолет… — генерал сорвал правый. — …хрен с ним! Ты теперь не советский офицер, а милицейский постовой, заместо Пастухова. Без права повышения в звании вплоть до выхода на пенсию. А на освободившуюся должность мы Пастухова возьмем. Пусть теперь тобой, дураком, командует. А самолет — хрен с ним! Вон отсюда!

«Вон отсюда!.. юда!.. юда!.. юда!..» Постовой милиционер Кромешный снял фуражку и вытер вспотевший лоб. Прошло уже без малого двадцать лет, а крик генерала до сих пор отдавался эхом в ушах, вибрировал в коленях. Может, оттого и суставы так рано состарились? О-хо-хо… пошла жизнь наперекосяк, сошла с рельсов, как пущенный под откос воинский эшелон: поди теперь, собери вагоны, вытащи из придорожного болота затонувшие танки, воскреси погибший личный состав. Нечего и пытаться. А он и не пытался. Честно отстоял свои двадцать лет на вверенном Родиной посту. Не жаловался, еще и Бога благодарил. Не у всех за такие тяжкие проступки получается стоять, бывает, что и садятся.

Возможно, посадили бы и Егора Петровича, да как-то так вышло, что сажать стало некому. Знал генерал, чего боялся, когда говорил о погубленной армии. Армия-то осталась, а вот командующие и маршалы вылетели из насиженных кабинетов, как утки из осоки. Кромешный ухмыльнулся. Утки летят, крякают, а их — бац!.. влет брякают. Генерала того, кстати, тоже брякнули. Въезжал в Кремль на черном лимузине с шофером, а выходил пешочком, налегке, за сердечко держась. Еще и к постовому Кромешному подошел, спасибо выразить. А Егор Петрович ему: