Украинская каб(б)ала - [45]

Люба Ф.

56

Дневник Т. Г. Шевченко

16 марта 2014 г.

Сегодня выдался на диво прекрасный день. Сама природа благоприятствовала бодрым мыслям, с коими я проснулся, вспомнив, что нынче предстоит визит в Дом литераторов, где мне следует подать заявление. Позавтракав овсяной кашей, которую Семен Львович готовит в синей кастрюльке с цветочками, я нетерпеливо поглядывал на часы, пытаясь подогнать стрелку и недоумевая, отчего мне назначено прийти в полдень, а не с раннего утра. Ведь утро – время поэтов. Утром просыпается решительно все – и птицы, и люди, и чувства. Только утром, словно травинки, прорастают слова – и слова неожиданные, прозрачные, как крупные капли росы.

В таком сентиментальном настроении я пил кофей, а затем пытался разговорить своего хозяина, который гремел посудой, поругивая тонкую струйку, что текла из крана.

Я с удовольствием пошел бы к писателям один, благо погода, как я уже сказал, располагала к променаду, к тому же в прогулках, которые совершаешь в одиночестве, есть необъяснимая прелесть, когда ты погружен в мысли и никто не смеет тебя отвлечь ненужными разговорами. Однако Семен Львович, едва я робко заявил о своем намерении, высказал решительный протест.

– Отчего ты боишься отпустить меня одного? – допытывался я. – Ведь у меня даже бумага имеется заместо паспорта!

– Вот именно, бумага! – сердито ворчал он. – Справка бомжа!

Я понял, что он, вероятно, сердит за бабушкины ложечки, которые мы давеча снесли в ломбард, и не стал более настаивать, надеясь, что пан Мамуев все же объяснит, какие у нынешних литераторов материальные права. Возможно, до формального приема в этот чудесный клуб (я имею в виду архитектурную сторону вопроса) мне удастся вырвать парочку ассигнаций, дабы положить их в копилку общего хозяйства. Быть в нахлебниках дело для меня привычное, но уж больно унизительное. Так и тянет станцевать гопак, дабы хоть чем-то отблагодарить покровителя. Но что я твердо решил, так это отдать Вруневскому часть первого гонорара. Пускай положит его в свою кассу, а мне выдаст проценты, которые стану проживать. Семка дурак, коли отказывается от легких денег.

Через час с небольшим мы вышли на улицу, где в лицо приятно ударило сырыми запахами пробуждающейся природы, густо замешанными с парами керосина, что, конечно, портило атмосферу. Однако Семен Львович заметил, что это не керосин, а бензин и город пока еще не задохнулся в смертельном кашле.

Надо сказать, что к машинам я окончательно привык и чрезвычайно этим гордился. В первые дни знакомства с этим чудом человеческого ума я шарахался, словно пугливая лошадь, и не мог взять в толк, как оно едет без овса и кнута. Сегодня же, глядя на поток железных чудищ разных расцветок и форм, я вдруг подумал, а где же голытьба берет кизяки, чтобы мазать свои хаты к Пасхе, однако спросить своего попутчика не осмелился, так как он был погружен в свои мысли и что-то бормотал под нос, то и дело хватая меня за рукав, когда, увлекшись, я ступал на мостовую прямо под колеса машин.

Поскольку я решительно отказался от похода в подземные лабиринты, а денег на механического извозчика Семен Львович не желал тратить, мы шли пешком и через час с небольшим благополучно поднялись в гору и вышли на улицу, где стоял роскошный особняк бывшего сахарозаводчика Либермана, который приходился моему Семке дальним предком.

У входа в здание мой провожатый сказал, что подождет меня на улице. Понимая его страхи, я возразил, что без него туда не войду. По правде сказать, я и сам струхнул, увидевши на трезвую голову сию серую громаду, призванную внушать обывателю страх и ужас перед великой тайной, каковой является сочинительство.

Страхи оказались не напрасны, и, хотя оскорбительное объявление кто-то снял, а вместо него появилось более вежливое: «Лица, которые евреи и москвичи, заходят по пропускам», к моему попутчику сразу же подлетели знакомые архаровцы и замахали руками, требуя пароль.

Мои увещевания ни к чему не привели, хотя со мной разговаривали вежливо, даже почтительно, а какая-то маленькая женщина в красной шляпке все норовила поцеловать край Семкиного пальто, которое было на мне. Знакомый здоровяк с испитым лицом и усами, которые скрывали заячью губу, обиженно произнес:

– Нельзя ему, Тарас Григорьевич! Чего народ опять расстраивать, засорять энергетическую атмосферу? Коль он вам нужен, так пускай здесь посидит, у гардероба, на диванчике!

Мои попытки объяснить, что национальность более не является препятствием, что в черте оседлости, коим всегда была мать городов русских, жиды (Слово «жиды» зачеркнуто, вставлено слово «евреи». Примечание редактора.) всегда ходили куда угодно, даже по Фундуклеевской, успеха не имели. Огорченно махнув Семке рукой, я поднялся по широкой лестнице, мимо своего уродливого изваяния и прошел в кабинет Бориса Петровича Мамуева.

Цветастая секретарша, перебирая бумаги, спросила, с чем я пришел и назначен ли мне прием. Я робко заметил, что я Тарас Григорьевич Шевченко, а пан Голова лично просил прибыть сегодня, дабы принять у меня заявление на прием в писательское общество. Дама нехотя поднялась со скрипучего стула и гордо прошла в дверь, не дав даже поглядеть, что творится в чертогах писательского генерала. Затем она вернулась, сообщив, что Борис Петрович меня непременно примет, однако следует запастись терпением. Дело в том, что пан Мамуев заканчивает первую главу патриотической поэмы и не может прервать озарение, нанесшее визит ранее моего. Затем дама спросила, не угодно ли мне чаю.