Украинская каб(б)ала - [27]

– Эй, ты чего?! – оторопел я от неожиданного афронта. – Какая еще морда? Ты мне угрожать?! Да я не погляжу, что ты хозяин, рыло в момент начищу!

А он скалится и головой качает:

– Ох ты, темнота! Кулаки – это крестьяне зажиточные. Их давно свели под корень! Кого в Сибирь, кого под расстрел!

Я похолодел от таких слов и спрашиваю, но уже со смирением:

– А что они такого натворили? Заговорщики? Староверы? Декабристы, не дай Бог?

– Да нет! Обыкновенные землепашцы! Трудолюбивые, как муравьи, но недоверчивые. Поэтому их вычистили как враждебную прослойку.

– Кто вычистил? Власти? – осторожно спрашиваю я.

– Власти само собой. Их в первую очередь свои вычистили. Голытьба деревенская! Это у вас, селюков, прывычное! Не можете, когда сосед богатеет, когда добра у него полная комора! Вот нынче кулаки опять стали потихоньку возрождаться, они теперь фермерами называются, чтоб следы запутать. Так ведь опять унюхали их, и опять-двадцать пять!

– Убивают? – с трепетом в душе спросил я.

– Зачем? – усмехнулся он. – В Украине новую казнь придумали: и помирать дорого, и жить не дают! В общем, как там у тебя? «Як умру, то поховайте»! За этим дело не станет! Поховают! Так возьмешь меня с собой?

– А чего не взять! Возьму! – подобрел я, раздумывая над долей несчастных землепашцев, которых за трудолюбие в бараний рог скручивают.

– Меня одного не пустят! – пояснил Семен Львович.

– Чай, не во дворец императорский идем, чего тебя не пустят?

– Они евреев не пускают!

Я озадачился и неуверенно возразил:

– Не имеют права! Киев давно записан в черту оседлости, здесь евреи завсегда проживали. Даже при Царе Горохе!

– Так-то оно так, да ведь цари писателям не указ! Писатели народ гордый, они за идею жизни не пожалеют!

– За какую идею?

– За Украину без жидов и коммунистов!

– Ну, без жидов – это понятно, – согласился я, – а коммунисты кто такие?

– Это… – он запнулся, затем сказал: – Это мазохисты! Живут в страданиях!

Я крепко задумался, но поинтересовался:

– А чего писатели имеют против вашего брата? Ты ж говорил, что твой народ удрал в Израиль?

– В том-то и штука! Евреи уехали, а твоим опять кто-то мешает строить вольную Украину! Да еще брешут, что мы из-за океана протянули трубу и продолжаем вас спаивать!

– А, шинкари! – рассмеялся я и осекся, увидев, как Семкина рука потянулась к штофу с водкой и наполнила чарку по самый венчик.

– Конечно, шинкари! – согласился он. – Вы ж не хотите пить, брыкаетесь, отбиваетесь, а жиды вас вяжут и насильно в рот льют!

Признаться, нечто недоброе мелькнуло в его глазах, и я отодвинул рюмку, заявив, что отныне из его рук не приму ни перцовки, ни медовухи, а потом подивился собственной глупости. Истреби козаки шинкарей, во что б превратилась Запорожская сечь? В пустыню, обьятую стенаниями жаждущих, в трезвую каторгу! Убей мы последнего шинкаря, тут и конец истории моего народа! Затупились бы сабли, отсырел порох, умолкли б кобзы!

– Ты, Семчик, не расстраивайся! – Я даже обнял его за плечи. – Украинцы народ темный, особенно хохлы! Мы и себя не шибко любим, чего уж про вас гутарить. Вон я однажды приехал в свое село. Деньги привез, чтоб родню свою из крипацтва выкупить. Давила меня их неволя, огнем жгла! Меня, сам знаешь, царские барышни выкупили. То есть не меня, а портрет Жуковского, который нарисовал мой учитель, любезнейший Брюллов Карл Иваныч…

– Знаю, в школе проходили!

– Да что ты знаешь! Ты слушай и не перебивай! Вот, значит, приехал я в Кирилловку, иду к хате, а ноги подкашиваются и слезы в глазах. Выбежала родня и остолбенела, аки семейство Лота. Я тоже оторопел, а потом думаю: это ж они костюма моего испугались! Я ведь паном ходил – сюртук модный, жилетка, золотой брегет. Ну, я им и говорю: «Дорогенькие вы мои, это ж я, ваш Тарас! Из неволи вас пришел выкупать»! И говорю это все по-нашему, по-украински. А они бусурманятся, и тут сестра отвечает, да грубо, неприветливо отвечает:

– Ишь, – говорит, – большим паном стал! Гребуешь говорить с нами по-пански, мужицкой речью, аки змей, подкрадываешься?

– Да что ж вы, родненькие мои! – обомлел я. – Я ж с вами по-нашему говорю! На мове матери нашей, дедов наших! Какая такая панская мова? То я в Москвах да Санкт-Петербургах на ней говорю, потому как не разумеют господа наречия нашего. И пишу по-ихнему, а как иначе! Вы ж безграмотные, как для вас писать? Вот букварь украинский выправлю, буду деток учить, детки вырастут и понесут ридну мову по всей Украйне, от Карпат до Кубани! А они глядят волчатами и молчат, не признают. Молчу и я. Ну, думаю, пройдет у них минута затмения, поймут, что не пан я никакой, а бывший пастушок Тарас, что бегал на край села искать железные столбы, что сестрица моя опомнится и признает брата-приблуду. Не признала! Потоптались возле тына, а в хату не пригласили. Во как! Да что с них взять? Забитые нуждой да безграмотностью, оттого и дичатся, кланяются сапогам лайковым да сюртукам бархатным. Знаешь ли, как я мечтал, что лет через сто все переменится?!

И тут мой воскреситель начинает стихи мои декламировать, да не просто декламировать, а с усмешечкой, с подковырочкой:

О роде суетный, проклятый,