Украинцы, которые были (XVI – начало XX века): документы, материалы, исследования - [153]

С. 40–41. «Так как в старину Северовосточная Русь называлась Русью только в общем значении, в своем же частном имела собственные наименования, так теперь южнорусский народ мог назваться русским в общем смысле, но в частном, своенародном, должен был найти себе другое название. На западе, в Червоной Руси, где он стал в сопротивление с чужими народностями, естественно было удержать ему древнее название в частном значении, и так Галицкий Чернорусс остался Русским, Русином, ибо имел столкновение с Поляками, Немцами, Уграми; в его частной народности ярче всего высказывались черты, составляющие признаки общей русской народности, являлась принадлежность его к общему русскому миру, черты такие, как вера, книжный богослужебный язык и история, напоминавшая ему о древней связи с общерусским миром. Все это предохраняло его от усилий чужеродных элементов, грозивших и грозящих стереть его. Но там, где та же народность столкнулась с северно и восточно-русскою, там название Русского, по отношению к частности, не имело смысла, ибо Южноруссу не предстояло охранять тех общих признаков своего бытия, которые не разнили, а соединяли его с народом, усвоившим имя русское. Тут название Русского необходимо должно быть замениться таким, которое бы означало признаки различия от Восточной Руси, а не сходства с нею. Этих народных названий являлось много, и, правду сказать, ни одного не было вполне удовлетворительного, может быть потому, что сознание своенородности не вполне выработалось. В XVII веке являлись названия: Украина, Малороссия, Гетманщина – названия эти невольно сделались теперь архаизмами, ибо ни то, ни другое, ни третье не обнимало сферы всего народа, а означало только местныя и временныя явления его истории. Выдуманное в последнее время название Южноруссов остается пока книжным, если не навсегда останется таким, потому что, даже по своему сложному виду, как-то неусвоительно для обыденной народной речи, не слишком любящей сложные названия, на которых всегда почти лежит отпечаток задуманности и, отчасти, ученой вычурности. Мимоходом замечу, что из всех названий, какие были выдумываемы для нашего народа, чтоб отличить его от великорусского, более всех каких-то приняло полное значение название Хохла, не по своей этимологии, а по привычке, с какою усвоили его Великоруссы. По крайне мере, сказавши Хохол, Великорусе разумеет под этим словом действительно народный тип. Хохол для Великорусса есть человек говорящий известным наречием, имеющий известные приемы домашней жизни и нравов, своеобразную народную физиономию».

С. 47. «Развитие личного произвола, свобода, неопределенность форм – были отличительными чертами южно-русского общества в древние периоды, и так оно явилось в последствии. С этим вместе соединялось непостоянство, недостаток ясной цели, порывчатость движения, стремление к созиданию и какое-то разложение недосозданного, все, что неминуемо вытекало из перевеса личности над общинностью. Южная Русь отнюдь не теряла чувства своего народного единства, но не думала его поддерживать: напротив, сам народ, по-видимому, шел к разложению и все таки не мог разложиться. В Южной Руси не видно ни малейшого стремления к подчинению чужих, к ассимилированию инородцев, поселившихся между ея коренными жителями; в ней происходили споры и драки более за оскорбленную честь или за временную добычу, а не с целью утвердить прочное вековое господство». «В натуре южно-русской не было ничего насилующего, нивелирующего, не было политики, не было холодной расчитанности, твердости на пути к предназначенной цели. Тоже самое является на отдаленном севере, в Новгороде…».

С. 48. «Выше я заметил мимоходом, что Козачество началось в XII–XIII веке. К сожалению, история Южной, Киевской, Руси, как-будто проваливается после Татар. Народная жизнь XIV и XV веков нам мало известна; но элементы, составляющие начало того, что явилось в XVI веке ощутительно, в форме Козачества, не угасали, а развивались».

С. 49. «Козачество XVI и XVII и удельность в XII и XIII веке гораздо более сходны между собою, чем сколько можно предположить: если черты сходства внешнего слабы в сравнении с чертами внешнего несходства, за то существенно внутреннее сходство. Козачество тоже разнородного типа, как древние киевские дружины; также в нем есть примесь тюрского элемента, также в нем господствует личный произвол, тоже стремление к известной цели, само себя парализующее и уничтожающее, та же неопределенность, то же непостоянство, то же возведение и низложение предводителей, те же драки во имя их».

С. 50. «На востоке, напротив, личная свобода суживалась и, наконец, уничтожилась. Вечевое начало некогда и там существовало и проявлялось. Избрание князей также было господствующим способом установления власти, но там понятие об общественном способом установления власти, но там понятие об общественном порядке дало себе прочный залог твердости, а на помощь подоспели православные идеи… Православие было у нас едино и пришло к нам через одних лиц, из одного источника… Не то, однако, вышло на деле. Православие внесло к нам идею монархизма, освящение власти свыше, окружило понятия и ней лучами верховного мироправления; православие указало, что в нашем земном жизненном течении есть Промысел, руководящий нашими поступками…; породило мысль, что события совершаются около нас то с благославения Божия, то навлекают на нас гнев Божий; православие заставило обращаться к Богу при начале предприятия и приписывать успех Божию изволению. Таким образом не только в непонятных, необыкновенных событиях, но и в обычных, совершающихся в круге общественной деятельности, можно было видеть чудо».