Украинцы, которые были (XVI – начало XX века): документы, материалы, исследования - [154]

С. 51. «Идея высшего управления событиями доходит до освящения успеха самого по себе. Предприятие удается, следовательно – оно благословляется Богом, следовательно оно хорошо».

С. 56. «Ее [Московской монархии] гражданственная стихия есть общинность, поглощение личности, тогда как в южно-русском элементе, как на юге, так и в Новгороде, развитие личности врывалось в общинное начало и не давало ему сформироваться.

С церковью случилось в великорусском мире обратное тому, что было в южно-русском. В южнорусском, хотя она имела нравственное могущество, но не довела своей силы до того, чтоб бездоказательно освещать успех факта; на востоке она необходимо… должна была сделаться органом верховного конечного суда. Поэтому церковныя власти на востоке стояли несравненно выше над массою и имели гораздо более возможности действовать самостоятельно».

С. 58. «…и так дошла она [философия Великорусская] в свое время до формулы: Бог да царь во всем! Знаменующей крайнее торжество господства общности над личностью». «Это обращение к обрядам, к формулам, сосредоточенность во внешности. Таким образом, на северо-востоке поднимается толк о том, можно ли есть в праздники мясо и молочное. Это – толк, принадлежащий к разряду множества расколов, существующих и в наше время и опирающихся только на внешности». «Известно, что в течении самых веков, как и теперь, у Малороссиян расколов и споров об обрядах не было».

С. 60. «В настоящее время раскол из-за формы, обрядности, буквы, не мыслим в южнорусском народе; с этим всяк согласится. Кто сколько-нибудь знает этот народ и присмотрелся к его жизни и прислушался к его коренным понятиям». «Все иностранцы, посещавшие Московщину в XV, XVI, XVII столетиях, одногласно говорить, что Москвитяне презирают чужие веры и народности…».

С. 61. «Южноруссы с незапамятных времен привыкли слышать у себя чужую речь и не дичиться людей с другим обличьем и с другими наклонностями».

«В городах южнорусских Греки, Армяне, Жиды, Немцы, Поляки, Угры, находили вольный приют, ладили с туземцами».

«Этот дух терпимости, отсутствие национального высокомерия, перешел в последствии в характер козачества и остался в народе до сих пор. В козацкое общество мог приходить всякий; не спрашивали: кто он, какой веры, какой нации».

С. 63. «Из этого короткого исторического обзора различия, возникшего в отдаленные от нас времена между двумя русскими народностями, можно заключить, что племя южнорусское имело отличительным своим характером перевес личной свободы, великорусское – перевес общности. По коренному понятию первых, связь людей основывается на взаимном согласии и может распадаться по их несогласию; вторые стремились установить необходимость и неразрывность раз установленной связи и самую причину установления отнести к Божией воле, а следовательно, изъять от человеческой критики. В одинаковых стихиях общественной жизни первые усваивали дух, вторые стремились дать ему тело; в политической сфере первые способны были создавать внутри себя добровольные товарищества, связанные настолько, насколько к тому побуждала насущная необходимость, и прочные настолько, насколько существование их не мешало неизменному праву личной свободы; вторые стремились образовать прочное общинное тело на вековых началах, проникнутое единым духом. Первое вело к федерации, но не сумело вполне образовать ее; второе повело к единовластию и крепкому государству: довело до первого, создало второе. Первое оказалось много раз неспособным к единодержавной государственной жизни. В древности оно было господствующим на русском материке, и когда пришла неизбежная пора или погибнуть, или сплотиться, должно было невольно сойти со сцены и уступить первенство другому. В великорусском элементе есть что-то громадное, созидательное, дух стройности, сознание единства, господство практического рассудка, умеющего выстоять трудные обстоятельства, уловить время, когда следует действовать, и воспользоваться им насколько нужно. Этого не показало наше южнорусское племя. Его свободная стихия приводила либо к разложению общественных связей, либо к водовороту побуждений, вращавших беличьим колесом народную историческую жизнь. Такими показало нам эти две русские народности наше прошедшее».

С. 65. «Женщина в великорусских песнях редко возвышается до своего человеческого идеала: редко ее красота возносится над матернею; редко влюбленное чувство может в ней ценить что-нибудь за пределом телесной формы; редко выказывается доблесть и достоинство женской души. Южнорусская женщина в поэзии своего народа, напротив, до того духовно прекрасна, что и в самом своем падении высказывает поэтически свою чистую натуру и стыдится своего унижения».

С. 65–66. «В жизни великорусской, и общественной и домашней, видно более или менее отсутствие того, что составляет поэзию южнорусской жизни, как и обратно – в последней мало того, что составляет сущность, силу и достоинство первой. Великорусе мало любит природу; у поселянина вы очень редко можете встретить в огороде цветы, которые найдутся почти при каждом дворе у южно-русского землевладельца. Этого мало. Великорус питает какую-то вражду к произрастаниям. Я знаю примеры, что хозяева рубили деревья возле домов, безобразно построенных, думая, что деревья мешают красоте вида. В казенных селах, когда начальство начало побуждать разводить около домов ветлы, чрезвычайно трудно было заставить поливать и холить их и предохранять от истребления. Когда в двадцатых годах нынешнего столетия, по распоряжению правительства, сажали деревья по дорогам, это показалось до такой степени народу обременительною повинностью, что до сих пор жалобы и негодования отразились в народных песнях, сложенных до чрезвычайности тривиально. В Великороссии много садов, но все почти плодовые, заводятся с коммерческою целью; редко дают в них место лесным деревьям, как бесполезным для материальной жизни. Редко можно встретить великорусса, который бы сознавал и чувствовал прелесть местоположения, предался бы созерцанию небесного свода, впивался безотчетно глазами в зеркало озера, освещенного солнцем или луною, или в голубую даль лесов, заслушался бы хора весенних птиц. Ко всему этому почти всегда чужд великорусский человек, погруженный в обыденные расчеты, в мелкий омут материальных потребностей. Даже в образованном классе, сколько нам случалось подметить, остается та же холодность к красоте природы, прикрытая, иногда очень неудачно и смешно, подражанием западной иноземщине, где, как известно – одним по опыту, другим по слуху, – хороший тон требует показывать любовь и сочувствие к природе».