Укради у мертвого смерть - [16]

Рыгнул. Подмигнул Клео.

Говорил он с набитым ртом, брызгая слюной, шипел, втягивая воздух сквозь редкие зубы, если кусок попадался горячий. Сплевывая капустный лист назад в пиалу, назвал, как бы между прочим, место встречи, когда повозки с това­ром минуют линию блокады Пекина, в городке Бао Тоу на реке Хуанхэ. И ушел первым, сказав, чтобы отец расплатил­ся за обед, поскольку он тоже полагается за услуги караван­щику.

На улице, пока добирались пешком во «дворец», мела сырая поземка. В жарко натопленной «гостиной» девицы слонялись в заморских ночных рубашках и американских купальниках, некоторые были в одних чулках. Карнавал для офицеров гарнизона устраивался ежевечерне. Каморки де­виц занимали второй этаж. Одну, над которой висела таблич­ка красными иероглифами — «Белоснежная девственность», выделили депутату с сыном.

Сама Белоснежная девственность вызвалась готовить им завтрак по-пекински, как значилось в меню заведения. Жид­кая пресная каша, почти рисовый отвар, распаренные овощи и сливовый компот. Девушка оказалось такой красоты, что депутат, усмехнувшись, велел сыну закрыть рот, пока не залетела муха.

Прожили они во «дворце» четыре дня. Белоснежная дев­ственность плакала, когда узнала об отъезде Клео. Он стес­нялся сказать отцу, что произошло с ней у него, пока депутат уходил в город. Она продиктовала адрес, по которому проси ла писать, чтобы облегчить ей боль разлуки.

—   Как же ты прочтешь письмо, если не знаешь иерогли­фов? — спросил Клео.

Женщина ответила, что попросит прочитать подругу. И продиктовала:

—      Девице по имени Белоснежная девственность во «Дворце ночных курочек» рядом с винным заведением «Вор­чливая жена» на улице Восьми достоинств к югу от ворот Чиэн в Пекине.

С ассенизационным обозом, возчиками в котором дейст­вительно оказались студенты, они проехали Восточные во­рота. Порывистый ветер крутил над телегами повешенного, иссохшего, словно осенний лист. Возница, укутанный в японский маскхалат и одеяло поверх американского пальто, сказал:

—     Нужны решительные меры по спасению родины от расхитителей и спекулянтов, а также других себялюбцев.

Возможно, высокие слова предназначались для офицера, выводившего обоз до линии огня. Мнимый студент оказался переодетым дезертиром по имени Чжун Цы. У него не исся­кали рассказы о боях 60-й армии во Вьетнаме, потом в Чун-цине и Пекине. Второй студент, с удивительной для его уче­ности сноровкой подправлявший навозный мешок под хвостом крепкой лошадки, важно качал головой и повторял, что эти исторические события непременно следует занести в дневник. В университет, по его словам, он приехал в начале учебного года и из-за осады ни на одной лекции не побывал.

Несколько раз над ними пролетали самолеты. Красных не повстречали.

Караван распадался. Дезертир сказал несостоявшемуся первокурснику:

—   Слезай, приехал. Двигай отсюда и не оглядывайся!

—    Остановись, Чжун! — приказал отец. — Он такой же студент, как ты.

—  Я капрал Ли Мэй, — сказал студент. — Кавалерийский охранный батальон...

Первую ночь простояли в поле. Капрал, назначенный от­цом в караул, грелся под брюхом лошади. Клео, к которому сон не шел из-за дум о Белоснежной девственности, вылез из повозки. Спросил:

—   Ли Мэй, непременно нужно вешать людей? Проще — расстрелять.

—     Ты про которого? Если у Восточных ворот, то он в действительности-то был самоубийцей.

—   Кто же решается на такое?

—             Красные запретили курить опиум. Подвоз в город пре­кратился. Он маялся, маялся, да и повесился. Я так думаю... Все несчастья от запретов. У красных их много... Потом, по их религии запрещено красть. Когда же нечего или не у кого красть, остается украсть собственную жизнь...

Капрал хихикнул.

Очень опасный, подумал Клео. Но отец-то опаснее.

Каким долгим окажется путь, он понял в Бао Тоу.

Поначалу городок показался обычным, как все — глино­битные заборы, роющиеся в талом снегу свиньи и собаки, замотанные рваньем дети, тесные улицы, на которых угло­вые дома оббиты телегами. И вдруг — ослепляющее солнце над раскинувшимся в открытом поле караван-сараем. Сот­ни, тысячи верблюдов, лошадей и ослов на хлюпавшем под копытами, вязком, словно болото, лугу. Толпы людей пако­вали, нагружали, чинили сбруи, слонялись, разговаривали, сбивались кучками вокруг драчунов, брили ножами головы. Ржание, мычание, топот.

... Лошадь вскинула и мотанула гривастой головой. Пра­вивший вожжами отец привстал на передке, задирая на спи­не куртку, дергался к маузеру рукой.

—     С прибытием к началу великого шелкового пути! — крикнул караванщик Цинь, обходя лошадь. Свежевыбритое темя сверкало, голые в синих венах руки, заросшие рыжим волосом до подмышек, торчали раскорякой из кожаного жи­лета, под которым не было рубашки. На горле ошейником вилась татуировка, предохраняющая от насильственной смерти. Поистине загадочный человек! Мусульманин с буд­дистской отметиной...

Верблюды оказались густо-красного оттенка с черными кругами вокруг глаз. Четыре. Высоких, крепких и надмен­ных.

—   Настоящие таджикские, — сказал Цинь отцу. — Когда будешь заводить собственную связку, покупай таких...