Украденный залог - [16]

Даже греческого мастера, для которого Алан отныне стал простым рабом-натурщиком, в первое время удивлял пытливый взор юноши, неотрывно следивший за его работой.

Но шли дни, Аполонид привык к Алану и перестал замечать его, как любую другую вещь, находившуюся в мастерской. С него вполне достаточно того, что новому рабу не приходилось напоминать о его обязанностях.

Смышленый юноша быстро понял, что от него требуется. Легко и охотно он принимал различные позы, нужные мастеру. Он мог часами стоять неподвижно, как изваяние, не зная утомления. Только жадные глаза не отрывались от рук скульптора. Но того, что увидел в юноше Аполонид во дворе в их первую встречу — не было. Алан словно превратился в послушный механизм, в бездушную статую. Огонь борьбы, живое очарование жизни, казалось, навсегда ушли из него.

Наконец., отчаявшись, Аполонид прекратил свои попытки воспроизвести в камне навсегда утраченное мгновение, и Алан был предоставлен самому себе. В его обязанности входило теперь только одно — содержать в образцовом порядке рабочее место царского скульптора. И куски мрамора всегда стояли на своем месте, а весь инструмент блестел заново отточенными гранями. Остальное время принадлежало юноше. Жил он в маленькой каморке, где хранились глыбы мрамора, а питался остатками обеда, который царскому скульптору приносили в мастерскую.

В глубине души Алан понимал, что он плохо использует предоставленную ему относительную свободу: слишком много времени уходило на странные, необычные рисунки, которые он все чаше чертил на глыбах мягкого податливого камня, стирал и чертил снова…

Временами он с болью думал, что где-то, может быть, совсем недалеко, томится в плену Мипоксай. А он, Алан, все реже вспоминает о побеге… И тогда раскаяние гнало его в гончарную мастерскую.

Он знал уже достаточно слов чужого языка. Юноша с коричневой, как каштан, кожей, тот, что смазывал Алану раны в первую ночь плена, работал в мастерской подносчиком. Часто, спрятавшись за большим ящиком, подальше от глаз надсмотрщика, они шептались друг с другом, рискуя быть наказанными.

Узмет родился в далекой стране. Слушая рассказы своего нового друга, Алан впервые начал задумываться над тем, как необъятен мир, как много народов живет в нем. И у каждого маленького жителя этого бесконечного мира свои несчастья, свои печали и радости. Узмет рассказывал о великих битвах легендарных полководцев. Эти люди представлялись Алану сказочными великанами, подчинившими себе тысячи жизней и судеб маленьких людей. Но полководцы умирали, забывались их дела и подвиги, а маленькие люди продолжали жить, печалиться и радоваться.

На родине Узмета, в жаркой стране чудес — Индии, люди так же, как и здесь, знали рабство и унижение. Алан слушал друга, и острая тоска по далекой милой родине сжимала его сердце.

В лесных охотничьих племенах сохранилась родовая община. Южные кочевые племена и главное государство скифов с центром в Неаполе, по примеру греков, уже использовали рабский труд. Но там, где родился и вырос Алан, жили по тем законам, по которым люди, став плечом к плечу, еще только учились бороться с природой, в жестоких схватках добывали себе одежду и пишу, но зато не знали унижений и несправедливости.

Все в его племени были равны. Там избирали старейшиной достойнейшего и все, что добывали в тайге, делили поровну.

И когда Алан посреди разговора вдруг умолкал, Узмет знал уже, о чем думает друг. Он вспоминает леса, где растут огромные деревья и прячутся свирепые звери. Глаза Алана смотрели с непривычной мягкостью и грустью, и Узмету начинало казаться, что в них переливается голубоватая дымка. В такие минуты ничем нельзя было развлечь загрустившего друга, обычно он тут же вставал и уходил в свою каморку. Узмет долго думал, как побороть в Алане эту отнимающую силы тоску. Много лет провел он на чужбине и знал, как люди от такой тоски превращались в беспомощных детей или, забыв обо всем, кидались на стражников и умирали под бичами.

Узмет заметил, что Алана глубоко интересует все необычное, что друг жадно ищет секреты красивых вещей, и ему показалось, что он нашел способ.

Закончив работу в мастерской, Алан забирался в свою каморку и доставал припрятанную плиту из розоватого мягкого камня. Железное острие глубоко врезалось в поверхность камня… Мыслями юный скиф уносился далеко-далеко: он снова стоял на знакомой вершине, откуда как на ладони были видны маленькое озеро, столетние сосны и хижины родного племени… Картина, так поразившая его в детстве, когда он впервые взобрался на мохнатую вершину Медвежьей головы, навсегда осталась в сердце, и вот сейчас медленными, неторопливыми штрихами он возрождал ее в розовом камне.

Острое лезвие легко снимало пласты странного камня, словно это было масло. Аполонид говорил, что из такого камня нельзя делать статуи — он слишком непрочен и быстро разрушается. Но зато он податлив, как глина, и становится прозрачным, если его хорошенько потереть шкуркой енота. Как живые возникали на нем маленькие сосны, крошечные хижины лепились к скале, и даже вода в каменном озере казалась прозрачной. Кто знает, сколько часов провел юноша над этим камнем, сколько заветных дум поведал ему? По-разному тоскуют люди. Одни жалуются на горькую судьбу, слабеют и чахнут. Другие лишь крепче сжимают зубы, глубже в сердце затаивая мечту. Мечту о чем-то таком, что, созревая, делает человека сильнее и выше, ведет его в неведомые дали.