Украденный трон - [48]

   — Надеюсь, Мишель, вы не противоречили императору? — сухо спросила она.

   — Ещё как! — отозвался князь. — Да как он смеет отчитывать меня, словно школяра, когда сам ещё не прав во всём...

   — И что же? — холодея, снова спросила она.

   — Как что? — возмутился князь. — Ему пришлось уступить мне по всем правилам, иначе я вызвал бы его на дуэль... Тут затронута моя честь, и, кроме того, я прав во всём, полк был построен по всем правилам...

Она смотрела на него с жалостью и любовью, улыбаясь толстогубым ртом с испорченными зобами.

   — Ах, Мишель, я так много раз предупреждала вас, — мягко заговорила она, — теперь он уступил, но обязательно найдутся люди, которые объяснят императору, что это не он должен отступать и уступать, а вы, даже если он не прав во всём... Вы хоть понимаете, какую беду вы можете навлечь на свою горячую, такую мою любимую головушку...

Князь осёкся, он всё ещё видел себя героем, победителем в споре с императором, он всё ещё чувствовал себя оскорблённым, и униженным, и защитившим свою честь. Она разом вывернула его душу наизнанку, показав и ему глубоко запрятанный страх, несмотря на всю напускную браваду. Недаром же он сразу поспешил к ней.

   — А помните, Мишель, — задумчиво сказала княгиня, — как вы радовались, когда узнали об указе вольности дворянству?

Белокурый великан смущённо потупился. Он всегда чувствовал себя перед нею как нашкодивший школьник. Он вспомнил свой разговор с императрицей после этого события.

В куртажной галерее, проносясь мимо всех гвардейцев охраны, Дашков увидел императрицу, выходившую из своих покоев, радостно раскланялся.

   — У вас такой вид, — засмеялась Екатерина, — как будто вам дали ложку мёду...

   — Не ложку, а целую бадью, — расхохотался и Дашков, — вы ведь знаете этот указ? О вольности дворянству. — Он словно пропел эти слова и увидел, как нахмурилось лицо Екатерины. — Да, государь достоин, чтобы ему воздвигли штатую золотую, он всему дворянству дал вольность. Я в Сенат назначен, чтобы там объявить...

Слова Екатерины озадачили его:

   — Разве вы были крепостные и вас продавали доныне?

Вся радость слетела с Дашкова. Его как будто окатили ушатом ледяной воды. Ведь и верно... Вольность дворянству — не куплены, не проданы...

   — В чём же вольность эта состоит? — мило улыбаясь, продолжала Екатерина. — Чтоб служить и не служить по воле всякого. Сие и прежде было, ибо шли в отставку... Просто записаны были в службе, окромя одряхлелых да малолетних. С малых лет чины шли. А теперь чинов не будет, будете жить с поместьев да с вотчин.

Дашков уже сам понимал справедливость её слов.

   — Это Роман Илларионович Воронцов да генерал-прокурор вздумали великое дело сделать, а и выпросили у государя, что служить или не служить. Какая же это вольность...

Дашков помнил, как будто туман упал с его глаз после разъяснения Екатерины. Он ушёл раздосадованный, и в Сенате, где объявлял об указе, держал себя строго и холодно.

   — Да ещё говорили, будто государь с вечера сказал секретарю Волкову, мол-де, ты к утру напиши такой указ, чтоб во дворце шум пошёл, а я-де скажу Лизавете, что с тобой весь вечер сидел над указом. А мне надобно на куртаг сторонний... Вот и выходит, что славить и нельзя государя нашего. Вот вы и сами с ним столкнулись, и понимаете теперь, что при его характере управлять империей неспособно...

   — Милая княгинюшка, ты у меня такая умница, — обнял князь жену, — рассудишь, как руками разведёшь...

   — И эту беду разведу, — заласкалась княгиня, хмелея от прикосновения любимых рук. — Придумаю... Вот, — решительно сказала Романовна, — сидите дома, вы больны, никого не принимайте. Кто знает, во что может влететь эта глупая ссора? Я поеду, завтра же вы будете в безопасности.

   — Какая глупость, зачем, я всегда сумею защитить свою честь, даже перед императором, тем более таким императором...

Он пытался протестовать, хорохорился, но прекрасно понимал, что она права и что она сумеет защитить его.

   — Главное, умоляю, — строчила она скороговоркой, — никуда не выходите, никого не принимайте, скажитесь больным и ждите меня.

Она частила, но уже была готова к решительным действиям, была готова защищать свою любовь, своего драгоценного мужа, своё обожаемое и избалованное дитя, хотя сама она была на три года моложе его.

Пока закладывали карету, княгиня обдумывала план действий, проворно одеваясь соответствующим образом.

К канцлеру Михаилу Илларионовичу Воронцову[29], своему дяде, она не поедет. К сожалению, дядя её терпеть не мог. Ему больше по душе была ее сестра, Лиза, толстая, рябая, смешливая и простодушная девица, фаворитка Петра. Её мечтал он выдать замуж за Петра, чтобы упрочить и своё положение... Княгиня усмехнулась — как подумаешь, люди больше ценят не ум, талант, а глупость, дурость, больше расположены к людям посредственным, глупым и порочным. Но тем не менее сестра конечно же поможет ей, уж она-то уговорит дядю отправить куда-либо подальше от столицы сестриного мужа, Дашкова, чтобы спасти его от немилости.

И всё время, пока Екатерина ехала во дворец к Лизавете, она не переставала думать, как будет уговаривать сестру, что скажет, какие найдёт слова. Они всегда были такие разные. Она, Екатерина, всегда была угрюмой, но острой и злой на язык, а Елизавета часто и помногу смеялась самым пошлым шуткам, находила удовольствие в ночных пирушках в обществе грубых немецких капралов, курила те же вонючие трубки, что и Пётр, и видела в этом немалое наслаждение. Случалось, она поколачивала Петра, и тот бывал даже доволен этим — его смущало изысканное поведение и остроумие придворных дам. Общество грубых солдат, да ещё любимых голштинцев, сыновей сапожников и лавочников, было ему дороже общества светских кавалеров и дам.