Украденный трон - [47]

— Молочка парного!

И куда девалась эта чистая, не замутнённая ничем радость, чем заменилась? Зачем Бог пропускает нас через такие муки, отодвигая чистую, спокойную, не замутнённую ничем радость и оставляя на душе мутный осадок будней, заполненных мелкими заботами о хлебе насущном, суетными расчётами и грошовыми заботами? Куда девается, куда уходит эта ясная открытость детского взгляда, эта чистая любовь ко всему живому, эта лучистая радость познания нового мира? С годами тускнеют краски, наваливается туман заблуждений и ошибок, жадность и страсть затеняют чистоту детского взгляда, и уже не понять, как в детстве, языка собаки, и уже не увидеть вечности во взгляде кошки...

«Я только и делал всю жизнь, — с горечью думал Степан, — что убивал эту радость, отравляя всё вокруг грубостью и жестокостью, выдёргивал и выдёргивал ясные и чистые ростки всходов из своей памяти и души...»

В холодной тишине дома, в зажатости затаившихся комнат и тупой молчаливости слуг снова и снова ощущал Степан разбитость основ жизни, данных ему при рождении.

И как молнией пронзила мысль — значит, она, Ксения, которую все считают дурочкой, тоже поняла это и раньше его отбросила всё прочь как ненужную шелуху и вышла на свободу.

Мысли терзали его, но уже пришёл покой и умиротворённость. Он полежал день-другой, поднабрался сил, и спокойная твёрдая уверенность подняла его на ноги лучше всяких лекарств.

С тем и вышел из дому в старом потрёпанном камзолишке, заячьем треухе, подпоясанный обрывком верёвки. Нет, это был не маскарад.

«Тварь непотребная, — терзал он себя, — на кого руку поднял, кого в грязи извалять надумал, кого втоптал в навоз, хотел разбить, разорвать, уничтожить, как куклу, надоевшую в детстве, как вещь, ветошь, ненужную и постылую...» — И он поникал головой, истязал себя тяжкими мыслями...

Хотел поехать по городу, поискать её, успокоить, ублажить, залечить все раны, умилённо поглядеть в её ясные чистые глаза. Бросился натягивать мундир, камзол и вдруг отбросил от себя блестящие тряпки. Как мы любим прикрывать своё тело, как и свой куцый умишко, блестящими пустышками.

Натянул потрёпанный камзолишко, сверху прикрылся старым зипуном, отыскал старый треух, подпоясался верёвкой. Какое ему до всего дело, кому нужна вся эта мишура, если из-под неё, как из-под луковой шелухи, не может выйти на свет всё то чистое и простое, что есть в человеке. И опять усмехнулся. Всё ищешь оправдания, всё стремишься к чистоте помыслов. Перестань копаться в душе, отмети все свои мелкие и худые мысли, не думай ни о чём... Бог даст и мысль, и покой, и радость души.

С тем и вышел из дома. И вдруг показалось ему радостно смотреть на белый свет. Он оглядывал истоптанный снег, пуховые одеяла блестящей белизны на крышах почерневших домишек, затканные сосульками ветки берёз, их белые стволы... Он подавил в себе эту радость и подумал, что, наверное, так чувствует себя Ксения, когда ходит и ходит, не заходя в дома и только глядя на божью красоту, которую так испоганили люди. Он проникался ненавистью к людям, но она скоро прошла, уступив место жалости и умилению...

Он не торопился искать Ксению, не гнала его забота о ней, он уже с тихой радостью думал о том, что вот попалось ему в жизни редкое счастье любить, а он отравил это счастье, разбил, как хрупкий ледок под ногой, растоптал, как комок грязи.

Глава II

Князь Михайла приехал домой в бешенстве и ярости. Едва скинув епанчу на руки подбежавшим слугам, он быстрыми, решительными шагами прошёл на половину княгини и застал её в постели. Она опять прибаливала, снова мучила её простуда, такая обычная в эти сумеречные холодные и серые дни.

   — Представь, Катрин, как он набросился на меня, как будто я обычный капрал, офицеришка никуда не годный, представь, — заговорил он, бросив на её постель свои тёплые краги и запустив треуголку в угол.

Букли его парика развились, а косица сзади торчала как свиной хвостик, закрутившись не по рангу и правилам. Всё это Романовна отметила, сразу охватив взглядом любимый облик.

   — Да, представь, он отчитывал меня, как какой-нибудь капрал, — возбуждённо и злобно продолжал князь, не обращая внимания на то, что старуха нянька стоит посреди комнаты с большой чашкой отвара в руке, приготовившись отпаивать княгинюшку.

Романовна махнула рукой старухе, та поспешно выбежала, оставив чашку, и, прикрыв высокую дверь, прильнула ухом к щёлочке, специально ею оставленной.

   — Успокойтесь, Мишель, и всё толком расскажите, — потребовала княгиня, усевшись на постели, сразу подтянувшись и выпрямившись — едва она слышала звон беды, как боевой конь звук трубы, она сразу подтягивалась, настораживалась и вовсе забывала о своих болезнях, хотя в обычное беспечальное время предпочитала валяться в пуховиках.

— Он кричал, что фронт неточно отстроен, — раздражённо повторял Мишель, светлокудрый и розовощёкий гигант.

Она так его любила, что даже теперь, в преддверии беды, не уставала любоваться — как же он хорош... Но, вслушавшись в его слова, княгиня побледнела. Вот оно, горе, вот она, беда неотвратимая...

Княгиня, как была в длинной, до пят, тёплой сорочке, выскочила босыми ногами на пушистый ковёр, затягивающий всю спальню.