Украденные горы - [16]

«Мерзавец! — чуть не вырвалось у Петра. — Кто дал тебе право чинить допрос? И почему молчите вы, пан Станьчик, почему не защищаете своего ученика?..»

— Но ведь пан Кручинский прекрасно знает, — с трудом сохраняя спокойный тон, сказал Петро, — на то была воля отца. Вы не пожелали или не смогли поддержать его в беде, вы, пан отец, остались равнодушны к его беде, как мог он доверить вам свою душу, назвать своим духовным пастырем…

Лицо Кручинского исказила полная злобной иронии усмешка.

— И потому русский граф, порвавший со святой верой Христовой, стал достойным примером подражания для вашего отца? Так, уважаемый пан Юркович?

Петро потерял выдержку:

— Это ложь! Мой отец не читал Толстого!

Кручинский, вышколенный святыми отцами, был куда сдержанней, он не повысил голоса, наоборот, заставил себя говорить мягко, по-отцовски, хотя не намного был старше желторотого учителя:

— Зато вы, пан Юркович, читали. Сами читали и других посвящали. Не правда ли, милостивый государь?

Петро крепко стиснул ручки кресла и с откровенной враждебностью уставился на священника. Всей душой презирал он этого иезуита. Но сказать ему в глаза не мог. Он великолепно знал, какие бы последствия это повлекло за собой. За спиной Кручинского — уездный староста, школьная инспекция, даже жандармерия…

— Я бы вас, пан Кручинский, об одном попросил: не вмешиваться в мои дела.

— Не вмешиваться? Я вас, сударь Юркович, что-то не понимаю. Ведь именно я отвечаю перед богом, — показал хозяин дома на распятие над столом, — перед богом и престолом императора за человеческие души. Я их духовный пастырь.

Ударив ладонями по ручкам кресла, Петро ответил:

— А я, смею вас уверить, отвечаю за то, за что вы, пан отец, не отвечаете: за воспитание молодого поколения.

Спор разгорался.

— Учителя, пан Юркович, получают содержание из императорской кассы. Они слуги не московского, а австрийского императора. Нельзя быть слугою двух господ. А тем паче двух императоров, милостивый государь.

— Я служу народу, — стоял на своем Петро. — И вы не полномочны судить о делах школы. Хватит вам, пан отче, церкви.

— Прошу извинения, пан Юркович, — вмешался учитель Станьчик. — Я… я не разделяю ваших мыслей. — Дрожащими костлявыми руками он зашарил по карманам, достал носовой платок и, вытирая покрывшийся испариной лоб, сказал, запинаясь от волнения: — Ре-религия, как нас, пан Петро, учили в семинарии, играет определенную роль в жизни народа. И даже позитивную, осмелюсь вас заверить…

Лицо у Петра пошло красными пятнами, он широко раскрыл глаза. Еще совсем недавно слово Станьчика было для него самым авторитетным. А сейчас… уму непостижимо, куда он клонит?..

— Мы, — продолжал Станьчик, — мы, милостивый государь, должны быть готовы в интересах нации кое в чем и. поступиться друг перед другом, пойти, если в том появится надобность, на компромисс…

— Именно в интересах возрождения нации, — оживленно подхватил Кручинский, — мы и обязаны объединять свои усилия. Во имя этих интересов да забудется все, что было между нами. Один у нас бог, — священник еще раз показал на резное распятие, — и общий у нас долг перед нашим темным мужиком. Вы называете его лемком, я называю украинцем, да ведь мужик оттого не станет другим. Вы согласны со мной, пан Юркович?

— Нет, — ответил Петро и окинул презрительным взглядом долговязую фигуру Станьчика, прямо-таки съежившегося от этого категорического «нет». — Иуда некогда продал Христа за тридцать сребреников. Любопытно знать, пан Станьчик, за сколько вы продали свои убеждения? — Чтобы не сказать больше, он кивнул головой хозяину и быстрым шагом вышел из кабинета.

8

Петро попросил у Василька лист бумаги, сел за стол и наскоро набросал:

«Многоуважаемая панна Стефания!

Прошу извинить, что вынужден быть до конца откровенным. Сегодня я поссорился с Вашим отцом. Мне очень неприятно сообщить Вам об этом, но что поделаешь, не я в том повинен. Ваш отец консолидировался с нашим общим врагом — мазепинцем Кручинским. Уверен, что и Ваше, панна, сердце вскипит от гнева, когда Вы узнаете, что народный учитель Станьчик согласился перекрестить читальню имени Качковского на эту продажную швабскую «Просвиту». Вследствие этого я больше не могу бывать у Вас, панна Стефания.

Сегодня я уезжаю в горы, в свою Синяву, где нет таких коварных иезуитов, как ольховецкий поп. Окажите милость, очень прошу Вас, приходите в пять часов вечера на железнодорожный вокзал, мне так много Вам надо сказать.

Смею надеяться, что мы еще увидимся сегодня.

Ваш П. Юркович».

Петро сложил лист вчетверо, сверху написал: «Панне Стефании Станьчик» — и, подозвав Василя, попросил его пойти на дорогу и там дождаться возвращения Станьчиковых дочерей.

— Минутку подождешь ответа, — объяснил Петро, — пока панна Стефания прочитает и что-то там передаст мне. Хорошо?

— Ладно, — согласился Василь. — Вот только оденусь.

Он быстро зашнуровал новые ботинки с подковками (о, они еще долго будут новыми, потому что он обувает их только по праздникам!), потом надел недавно купленную куртку с черным меховым воротником (отец писал: один доллар из той суммы — на одежду сыну, пусть не ходит хуже других), на голову надвинул отцову смушковую шапку.