Украденная юность - [30]

— Конечно, я понимаю…

Но майор не дал Брандту докончить.

— Самое важное для нас сейчас, Брандт, — сказал он с нажимом, — чтобы новый кабинет был признан странами-победительницами как законное правительство. Гроссадмирал Дениц уверен, что так оно и будет. Но до тех пор вам, Брандт, придется набраться терпения.

Хаазе поднялся. Брандт тоже встал. Усталость как рукой сняло. Он понял, на что намекал майор: пусть только признают новое правительство, и я снова буду нужен. А пока следует исчезнуть, иначе нельзя. Не надо беспокоиться, мы опять на пути к власти.

— Благодарю вас, господин майор, — сказал Брандт.

Хаазе сделал отрицательный жест:

— Пустяки, Брандт. Здесь у нас есть так называемый анклав, во всяком случае, англичане считаются с ним. Если вам негде остановиться, то на сутки…

— Благодарю, господин майор.

— Единственное, что я еще могу сделать, это демобилизовать вас из армии. — Последнее слово Хаазе произнес с ударением. — У вас будет меньше затруднений. А жалованье вам в Берлине, вероятно, не выплатили?..

К концу дня Брандт получил койку в комнате капитан-лейтенанта из батальона охраны Деница. Долго стоял он у открытого окна, прислушиваясь к шорохам наступающего вечера. Мир, покой и тишина царили кругом. Брандт закурил английскую сигарету — из тех, что получил сегодня в особом пайке на продовольственном складе.

«Им здесь хорошо живется, — подумал он, — но и я заживу неплохо. Добраться бы до Мюнхена, к дяде Альберту. Все и вся зависит от связей. Только глупцы этого не понимают».

VIII

Садовый поселок на окраине Берлина назывался «Фермеры с Миссисипи». Но громадную реку Миссисипи заменял ручеек, через который в лучшие времена мог свободно перейти цыпленок, «фермерами» были мелкие ремесленники, рабочие, служащие. Они построили в садиках добротные домики и уже несколько лет проживали в этих местах. К тому же своих квартир в городе большинство из них лишилось. Через поселок проходило довольно широкое шоссе, кроме того, здесь было много переплетающихся дорожек и тропинок, ведущих неизвестно куда и для постороннего глаза совершенно незаметных. С последними садами граничил канал, который тянулся до Шпрее.

Радловом никто не интересовался. В первые дни мая в Берлине не было ни электричества, ни газа, и людей одолевали совсем другие заботы — им некогда было заниматься этим юношей, хотя его появление в поселке и могло казаться подозрительным. А те немногие, кто познакомились с ним, верили тому, что рассказывала Урсула, и называли его беженцем. Только Лаутербах — Радлов это чувствовал — не доверял ему. Его антипатия к этому человеку усилилась, когда Урсула рассказала о том, что Седой был социал-демократом и два года просидел в тюрьме. Радлов старался избегать Лаутербаха и по возможности уклонялся от встреч с ним. Но вскоре он понял, что это ему не удастся. Лаутербах частенько приходил к ним — то он зайдет за Урсулой, чтобы проводить на могилу бабушки, то принесет кусок картона, которым Радлов забил пустые рамы в окнах. Правда, иногда он в течение дня совсем не показывался, так как часами бегал по разрушенному городу в поисках плакатов, которые потом расклеивал на заборах. На этих плакатах было написано: «Гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий, а государство немецкое остается». Радлов злился, читая эти слова. «Почему бы немецкому государству и не остаться», — думал он, но остерегался высказывать свои мысли вслух.

В присутствии Лаутербаха Радловом овладевала тревога. И каждый раз, когда он чувствовал на себе испытующие взгляды старика, у него начинало щемить сердце. В этих светлых ясных глазах за толстыми стеклами очков он читал что-то, заставлявшее его предполагать: старик знает больше, чем говорит. Иногда ему казалось, что Лаутербах выслеживает его и хочет донести. Но ведь тот мог это сделать давно, если бы Радлов был ему подозрителен. Кто в эти времена требует доказательств? Значит, Лаутербаху нужно что-то другое. Как-то вечерам старик снова навестил их. Он был, видимо, утомлен, на лбу поблескивали мелкие бисеринки пота, громко кряхтя, он уселся в плетеное кресло. Сверток с плакатами, который Лаутер; бах прижимал к себе, он положил на с гол.

— Сегодня был на Александрплац… — начал он.

Урсула не дала ему договорить и подвинула к нему тоненький ломтик черствого хлеба. Лаутербах с готовностью его взял.

— У нас, знаете ли, дома нет хлеба, — виновато сказал он таким тоном, словно его жена просто забыла сбегать в булочную. На самом деле «фермеры» уже давно сидели на картошке и брюкве. Лаутербах с благодарностью взял и второй ломтик, который Урсула завернула ему в бумагу.

— Это для вашей жены.

— Я был сегодня на Алексе, — начал снова Лаутербах и собрал крошки со стола в ладонь. — Повсюду люди работают, убирают развалины. Только мы живем здесь, точно на луне. — Он отправил крошки с ладони в рот и показал на плакаты.

— Ага! Гитлеры приходят и уходят? — Радлов не мог сдержать насмешки.

— Нет. — Лаутербах с удивлением взглянул на Радлова, и снова Иоахим почувствовал в его взгляде нечто недоступное его пониманию. — Это приказ советского коменданта.