Уинтер-Энд - [26]

Внутренность дома отличается условной опрятностью холостяцкой обители. Впрочем, у него имеется и свое, особое лицо — жилья, в котором многие годы прожил одинокий человек.

— Не бог весть что, — говорит, словно прочитав мои мысли, Бен. — Но мне хватает.

— Мне нравится, — отвечаю я. — Здесь лучше, чем у меня в Бостоне.

Мы поднимаемся на второй этаж, и, как это бывает со мной в чужих домах, я вдруг чувствую, что утратил способность ориентироваться в пространстве. А Бен, вскарабкавшись на чердак по приставной лестнице, дергает за шнурок, включает лампочку и говорит:

— Коробки где-то тут.

Тени рассеиваются и разбегаются по углам, как тараканы, потревоженные внезапным ярким светом. Они прячутся за мешки и коробки, ожидая, когда весь пол чердака снова будет отдан в их распоряжение, а мы бродим среди обломков жизни Бена, отыскивая то, что оставил здесь мой отец.

В конце концов Бен находит две покоробившиеся картонные коробки. Я кладу на них ладони, и в груди у меня что-то сжимается. Мне очень хочется узнать, что в них находится, однако я не позволяю себе вскрыть их сразу. Может быть, там лежит что-то очень личное. И я говорю себе, что лучше спустить их с чердака вниз, где больше света.

В первой коробке, более тяжелой, я обнаруживаю два школьных ежегодника, стопки юридических документов, связанных с работой отца, и несколько руководств, посвященных ловле рыбы на мормышку. Когда я вскрываю вторую, над ней поднимается облачко пыли. Я обнаруживаю в ней парочку фотоальбомов с пустыми белыми окошками — видимо, любимые снимки родители вынули и забрали с собой, а также несколько стопок фотографий, перевязанных бечевками. Они попахивают плесенью, я быстро просматриваю их — просто из любопытства. Какие-то неизвестные мне люди — дальние родственники или друзья, и пара снимков, сделанных, судя по всему, на рыбалке.

Я погружаюсь в воспоминания об озере Клэй и иных местах, в которых бывал с отцом. Прошло столько лет, а я все еще помню, как он в первый раз взял меня с собой на рыбалку.

Я вижу плещущую под моими ногами воду в солнечных бликах. Искорки света играют на каждой волне, ударяющей в старенький деревянный причал. Я сижу на нем, прислонясь спиной к сумке-холодильнику.

— Тебе тут не скучно?

Я оборачиваюсь к отцу. На его лице смесь заботы с надеждой, что рыбалка, продлившаяся пока всего лишь день, еще не успела надоесть мне до смерти.

— Мне хорошо, — отвечаю я и для вящей убедительности слегка взмахиваю удочкой, которую держу в руках. — Просто на воду загляделся.

Отец улыбается:

— Она завораживает, верно? Мне нравится смотреть на озеро под солнцем. Здорово успокаивает.

— Угу.

— Так хорошо иногда удрать сюда от всего.

— А мама почему с нами не поехала? — спрашиваю я, демонстрируя присущее шестилетнему мальчишке понимание тонкостей супружеской жизни.

Папа улыбается:

— Для нее это не такой отдых, как для меня. А что, одного меня тебе мало?

— Да нет. Слушай, а на обед мы себе что-нибудь наловим?

— Это не так уж и важно. Я с собой два стейка прихватил. — Он с заговорщицким видом склоняется надо мной. — Только маме об этом не говори. Предполагается, что я должен питаться правильно.

Я улыбаюсь, довольный тем, что у нас появилась общая тайна.

— Конечно, пап.

— В этом ящике за твоей спиной есть пиво. Достань-ка мне бутылку.

Я кладу удочку на деревянный настил, встаю, чтобы открыть сумку-холодильник. Дергаю за ручку, она не поддается, а когда поддается, я теряю равновесие — мгновение покачиваюсь на пятках, стараясь устоять, а после падаю навзничь в воду.

Холодно. От давления воды у меня гудит в ушах.

Потом мои ступни ударяются в каменистое дно и я встаю, пошатываясь, вода плещет мне в грудь, мокрая одежда кажется внезапно отяжелевшей. Я поднимаю взгляд и вижу на мостках папу, встревоженно склонившегося ко мне.

— Алекс! Как ты? — говорит он испуганно, едва удерживаясь, чтобы не закричать.

— Ничего, — отвечаю я, чувствуя, как мокрые волосы липнут к моему лбу.

С мгновение он стоит, глядя на меня, потом подавляет смешок и, увидев, как на моем лице вспыхивает детская обида, говорит:

— Прости, Алекс. Просто… видел бы ты свое лицо.

Он становится серьезным и повторяет, прищурившись:

— Прости.

И я проделываю то, что сделал бы на моем месте любой ребенок: плещу в отца водой. Он якобы в ужасе заслоняется руками, а я плещу снова и снова.

Отец, захохотав, спрыгивает прямо в одежде с причала, и у нас начинается настоящее водное сражение.

Вечером мы сидим в свитерах у костра и едим жаренное на углях мясо. А потом я засыпаю на софе, свернувшись рядом с папой.

Так, во всяком случае, я все это помню. Так мне нравится помнить это.

Годы спустя я сижу в своей комнате, в общежитии университета, прижав к уху телефонную трубку. На другом конце линии отец спрашивает, не приеду ли я на лето домой. Спрашивает очень вежливо, поскольку до моего отъезда мы с ним постоянно спорили относительно моего будущего. Мне тогда удалось настоять на своем, но с тех пор я на каникулы домой не приезжал ни разу.

— Прости, пап, — говорю я. — Курт пригласил меня и Говарда пожить у его тетки в Рочестере. У нее там закусочная, мы проработаем в ней все лето, деньги получим.