Уинстон Черчилль - [25]

Скорее уж при всеобщей забастовке, которая последовала годом позже — она казалась ему на протяжении нескольких дней началом великой окончательной борьбы с социалистическим драконом — и проснулись все его борцовские инстинкты. Но Болдуин знал, как их направить в безобидное русло. Он поручил Черчиллю издание импровизированной правительственной газеты — ведь все газеты из–за всеобщей забастовки перестали выходить — и тем самым удерживал его целиком занятым всё время, в то время как он сам осторожно вёл переговоры с забастовщиками и через десять дней забастовка прекратилась. Позже он говорил, усмехаясь, что этот вид обезвреживания Черчилля было самое умное, что он придумал в своей жизни. «Британская Газета» Черчилля была впрочем с точки зрения организации и журналистики виртуозным произведением первого ранга — производившаяся любительскими силами, она в течение десяти дней увеличила свой тираж с нуля до двух миллионов — и одновременно разнузданным бесстыдным оскорбительным и подстрекательским листком, который опустил репутацию Черчилля до нуля не только у британских рабочих, но и среди умеренной и миролюбивой буржуазной публики. И это тоже было для Болдуина едва ли неуместным.

Существует английская пословица: «Подбрось ему верёвку, потом он сам уже на ней повесится». Это была тайная формула Болдуина. Он не сражался со своими противниками: он подбрасывал им верёвку и спокойно и сочувственно наблюдал, как они сами себя на ней вешали. Он привёл Черчилля к политическому краху не тем, что он ему преграждал путь, а тем, что дал ему высокий, правда неподходящий пост (а впрочем, обращался с ним всякий раз с изысканной учтивостью и дружелюбием).

То же самое он делал с английской партией лейбористов и пережил свой высочайший триумф, когда он в 19131 году вместе с её лидерами образовал большую коалицию. Он делал то же самое с Индией Ганди, которая тогда мощно восстала, требуя своей независимости: он не возражал и ничего не отклонял, он выказывал понимание и предупредительность, вёл переговоры, предоставлял что–то, обещал большее, успокаивал, умиротворял, обезоруживал и исподтишка превращал бунтовщиков в своих младших партнеров, причём они этого совершенно не замечали. В третий раз он применил эту тактику против гитлеровской Германии. Тут правда эта тактика отказала — и тогда, наконец, оказался прав Черчилль, а не он.

Потому что Черчилль, будучи сам, не замечая этого, жертвой этой политики, всё время спорил с ней. «Умиротворение» — всё равно, на кого нацелено, было против его природы, его темперамент противился ему; оно было ему противоестественно. Против внутреннего умиротворения, приручения английского рабочего движения, которое было шедевром Болдуина и от которого сам Черчилль позже извлёк выгоду самым драматическим образом, он всё время выражал своё недовольство — и тем самым делал себя всё более невозможным. В умиротворении Индии он участвовать отказался. Он нашёл возмутительным, что вице–король принял Ганди — строптивого адвоката, который, развязный как факир, полуголым поднялся по ступеням дворца. В начале 1930 года из–за уступчивости в отношении Индии он вышел из консервативного теневого кабинета (консерваторы как раз исполняли короткую промежуточную пьесу в оппозиции) и в течение многих лет он произносил язвительные речи против их политики уступок слабости, самоунижения и распродажи. Тем самым он мало–помалу делал себя посмешищем; пятидесятипятилетний Черчилль в глазах своих земляков, в том числе своих консервативных земляков, был уже только лишь романтическим реакционером, который более не понимал время. Его жалели. Столько таланта, столько энергии и тщеславия — всё попусту и безрезультатно. Всё еще достопримечательность, достойная удивления, своего рода увлекательная — но использовать его более явно было невозможно. Когда консерваторы в 1931 году после короткой паузы снова пришли к власти, они больше не предложили Черчиллю никакого поста. Он остался депутатом от консерваторов. Он мог произносить речи. Он мог писать книги. Как серьезного политика его больше никто не воспринимал.

Один против всех

Бездеятельность для Уинстона Черчилля была личным адом. Даже в должности министра он не был никогда, или почти никогда, полностью удовлетворён своей работой и своей ответственностью, всегда несколько не знающий покоя, неутолённый и недисциплинированный, всегда склонный выйти из своих берегов, во всё вмешивающийся и берущийся всем управлять.

Тем не менее, существование в качестве министра как раз было ещё сносным. Полное неучастие в делах, отстранение от работы, вынужденная роль наблюдателя, который не может вмешиваться, были невыносимы. Пару раз в своей жизни он уже вынужден был переживать это невыносимое: ужасные двенадцать месяцев с середины 1916 до середины 1917 года, скверные два года с осени 1922 до осени 1924. Теперь он должен был в течение десяти лет жить в этой пустыне и аду (для него, Черчилля) — с 1929 до 1939 год, от своих пятидесяти пяти до своих шестидесяти пяти лет, то есть вплоть до в среднем нормальной продолжительности жизни.