Уилли - [116]

В последние два года убежденность в том, что Сири явилась причиной краха всей его жизни, сменилась более глубокой, навязчивой и столь же ошибочной убежденностью в том, что все, к чему он притрагивался, обращалось в прах. «Я — неудачник, — жаловался он своему племяннику. — Всю жизнь я совершал одну ошибку за другой. Я прожил жалкую жизнь… Что бы я ни делал, все кончалось крахом… Немногие друзья, которые у меня были, все без исключения, в конце концов возненавидели меня».

Это чувство вины, оправданной или воображаемой, определяло отношение Моэма к смерти и загробной жизни. До самых последних дней жизни писателя Серл не терял надежды на появление признаков религиозной веры у своего друга, которого всегда интересовал духовный мир человека и который всегда испытывал зависть к тем, кто сохранил веру в Бога. Моэм не только остался неверующим, но и находил успокоение в своем неверии в загробную жизнь. В день своего 90-летия он спокойно «исповедался» Эвансу Макнотону: «Я ожидаю смерти без страха, потому что не верю в потусторонний мир. Если в глазах людей я грешил и не был наказан, я не боюсь наказания после ухода из жизни». Однако стремление обрести хоть какую-то опору перед неизбежным превращением в ничто и его постоянная потребность в утешении — что он избежит возмездия за свои грехи — для близких друзей писателя превратились в конце концов в довольно-таки обременительную обязанность.

Самым тяжким грузом памяти, причинявшим Моэму мучительные страдания, была его давнишняя незаживающая рана. Как он признавался Макнотону, «возможно, самым отчетливым воспоминанием, которое мучит меня уже более 80 лет, является смерть моей матери. Мне было восемь лет, когда она умерла, и даже сегодня боль от ее смерти так же остра, как и тогда, когда это случилось в Париже». Ни роман «Бремя страстей человеческих», ни «Подводя итоги» не залечили этой раны. Иногда Серл, проснувшись ночью, видел Моэма сидящим в слезах с фотографией матери в руках.

Серл и некоторые друзья, все еще приезжавшие на виллу «Мореск», пытались облегчить страдания писателя, в котором угасала жизнь, но к декабрю 1964 года он из-за своей немощи большую часть времени проводил в одиночестве. Серл писал в эти дни Патрику Кинроссу: «Ваша открытка на Рождество глубоко тронула меня и доставила мне большую радость. Последние три года моей жизни — сплошной ад; эти годы полны горечи и ощущения нереального. Здоровье бедного Уилли ужасно. Он полностью утратил память и не может сконцентрироваться ни на одной мысли. Он живет в каком-то наполненном ужасами, одному ему ведомом мире, который, должно быть, очень мрачен, если судить по его крикам и проявлениям страха. Трагический конец жизни!»

Встречавшимся с ним друзьям в тот период не могла не приходить в голову мысль о том, что смерть вскоре принесет ему успокоение. Как-то в январе 1965 года Алек Во встретил Моэма и Серла, прогуливавшихся по Променаддез-англе в Ницце. Моэм сделал комплимент спутнице Во: «Ваш раздуваемый ветром плащ делает вас похожей на птицу». «Все его лицо расплылось в улыбке, — вспоминал Во. — Он был в хорошем настроении и выглядел бодрым. Когда мы расстались, я поглядел ему вслед и сказал самому себе: „Может быть, я вижу его в последний раз. Дай Бог, чтобы это было так, ради него же самого“».

Моэм часто признавался друзьям и журналистам, что каждый день, ложась в постель, он надеется, что не проснется. Как-то, гуляя после обеда по саду, он неожиданно прислонил голову к стене, разрыдался и, обращаясь к Робину, воскликнул: «Я жалок. Почему я не могу умереть?»

Но воля к жизни у Моэма была огромна. Смерть матери, утрата семейного очага, мучительные годы жизни у дядюшки-священника и учебы в Королевской школе закалили его волю и придали ему решимость во что бы то ни стало быть хозяином своей судьбы. Твердость характера позволила ему получить медицинское образование и осуществить длительное восхождение по тернистым ступеням ученичества, прежде чем он достиг славы как писатель. В последующие десятилетия он всячески охранял свой душевный покой, порой за счет интересов других. Хотя в начале 1938 года он объявил, что спокойно встретит смерть, он применял все известные медицинские средства, чтобы отдалить ее. Несмотря на невысокий рост и предрасположенность к туберкулезу, его организм обнаружил удивительную жизнестойкость и даже теперь, к концу жизни, благодаря курсам лечения Ниханса его тело продолжало прекрасно функционировать, в то время как разум отказывал ему: тело подчинялось его затухающим сигналам, оно упорно боролось и продолжало увлекать за собой уже разладившийся и распавшийся рассудок.

Свой девяносто первый год жизни Моэм, проснувшись, встретил словами: «Черт возьми, еще один день рождения!» Как обычно, он получил множество писем, телеграмм, подарков и даже фотографировался. Однако из-за его состояния впервые никаких торжественных обедов и ужинов по этому случаю не устраивалось.

Зимой у него случился легкий сердечный приступ, а 3 марта он простудился, что вызвало серьезное затруднение дыхания. Серл сообщил, что Моэм не в состоянии произнести ни одного слова. Через два дня он был доставлен в больницу неподалеку от Ниццы и мир приготовился к сообщению о его смерти. Однако уже 8 марта писатель покинул больницу и, опираясь на руку своего друга, вернулся на мыс Ферра с надеждой, что в следующем месяце совершит поездку в Германию.