Ухожу и остаюсь - [21]

— Это точно! — хмуро согласился Авдей Семенович. — Хотя бы Пешню взять, вон у стола сидит. Всем плешь переела. Уж лет двадцать, говорят, грозится помереть, да все здоровеет и здоровеет. Ну, я щас. Ты это, пузырек-то… Я его за окно поставлю.

В тени брандмауэра за самодельным столом сидели тихая старушка (как оказалось, мать злополучного рыбака), три вялых доминошника, играющих с «базаром», жена одного из них — Геры, самого тощего и неугомонного, — коротенькая толстая женщина, угрюмоватого вида, но доброжелательная, и упомянутая Марфа Осиповна Пушняк — могучая моложавая старуха с гвардейской осанкой, видимо за сокрушительный нрав прозванная подселенцами Пешней. Когда я подошел, она наговаривала трескучим резким голосом, глядя ни на кого:

— Сволочь какой, это ж надо, огурцы у меня из банки таскаить. Я специально сверху замеченный положила, с желтым пятнушком, ан его и нет. Мерзавец несусветный. Я от него все шкафы на куфне запираю, а ведь лазиит. Как ночью начнет лазить с какой-нибудь шлюхой — жрать-то захочут — и подбираются ко мне в шкаф. А я недавно все замки новые сменила, вот он и тычется. Я нынче по ночным делам в чуланчик вышла и слышу — сквозь дверь-то хорошо слышно, — а он все шепчется и матрасом скрыпит. Потом на куфню протопал. Я смотрю в щелку, а он — бесстыжая рожа — в чем мать родила. А ему, коблу, чуть не сорок лет. А он все водит и водит. Да, чай, вы сами видите: к нему целый город повадился.

Запыхавшись, она приостановилась и покосилась на безмолвных собеседников, ища поощрения.

— Это верно, ходит много, — миролюбиво откликнулась доброжелательная.

— Да какие, — хохотнул неугомонный. — Ко мне бы залетела такая пташка, уж я бы почирикал.

И он подмигнул осклабившимся партнерам.

— Молчи уж, чирикалка, — с доброжелательным осуждением сказала жена и довольно чувствительно хлопнула мужа по лысеющей башке.

— Ты что, старуха, очумела совсем: так больно дерешься? — рассвирепел он, чуть кривляясь для общего веселья.

— Рука вялая, сорвалась, — сразу погрустнев, ответила та и устало нахохлилась, став совсем круглой.

— Вот я и говорю, — повысила голос Пешня, протаскивая свою повестку дня сквозь ушедшее от темы оживление, — приводит кажную ночь, так и убирай в свою очередь две, а то и три недели.

— А тебе, случайно, не завидно? — с интеллигентной ехидцей спросил тот, которого называли Сёма.

— Чтой-то? — вспрянула, соображая, Пешня.

— Говорю, девки-то к нему ходят, а тебе, чай, завидно.

— Да на него, дьявола носатого, смотреть-то противно, — брезгливо выпрямившись во все семипудовое тело, сказала она. И спохватившись, добавила:

— А мне ведь етого давно не нужно, — и жеманно поджала губы.

Но было поздно. Доминошники, бросив кости, загоготали охально:

— Ха-ха-ха, попалась, ха-ха!

— Не нужно, говорит, а сама в щелку по ночам смотрит…

— О-хо-хо, и говорит — смотреть противно — ох-ох-хо!..

— Ох, мужики, вы ж и губошлепы, — видно, из женской солидарности встряла доброжелательная, чем еще более подогрела ослабевших от смеха мужчин.

— Тьфу, тьфу на вас! — неистовствовала Пешня, отчего смех за столом перевалил за красную отметку истерии.

— О-ха! — вдруг как-то неуместно, навсхлип вздохнула мать рыбака, и все разом, тяжело дыша, уставились на нее. Но нет, она и не думала говорить, да и не слушала, пожалуй. Стало тихо. Общая неловкость, как марево, повисла над столом на валких козлах. Помолчали. Находчивый Гера по-новой раскидал кости и бесшумно пошел с «один-один».

Я встал и направился было к явно задерживающемуся Авдею Семеновичу — до последней «Ракеты» было меньше часа, да и за письмо было беспокойно, — когда он сам вышел, чуть ободрившийся и обновленный, — видимо, добил бутылку. В руке он нес толстый мятый конверт, влажный с тыла. Понятно: плевал на него только что, заклеивал для приличия. Адрес, написанный бабусиной рукой, был перечеркнут красным ввиду его нелепости. Был он такой:

«Гор. Магадан. На Чукотку. Экспидиция (через „и“) по солнцу. Начальнику экспидиции лично». Моя фамилия и обратный адрес.

И деликатная формула магаданского отделения связи: «Адрес неточен».

Подал он его бережно, и с усилием глянул мне в лицо преданно-вороватыми пьяными глазами.

— Вот, Аркаша, держи! В целости-сохранности, как в аптеке. Я его и не читал почти. Только, где она насчет меня проехалась… Эх, не помри она, уж я бы ей сказал!..

Ему явно хотелось сказать все, уготованное для нее, мне. Он только ждал, когда я прочту письмо.

Прочитав адрес, я сунул конверт в карман. (Вот оно — чудо!)

— Спасибо, Авдей Семеныч! Большое спасибо! А все, что вы могли бабусе сказать, вы ей уже говорили. Счастливо вам. Прощайте.

Я благодарно пожал разочарованному Авдею Семеновичу корявую, как он сам, железную ладонь — ладонь труженика, выпивохи и скупердяя, и двинулся вон со двора. Еще услышал, как меня вслед обсуждают. Кто-то, может Гера, уж больно он неугомонный, спрашивает:

— Что за птица? Ма-асквич (с нажимом на «а»), что ли?

— Да не, — заступается Авдей Семенович. — Местный. Барыни одной внук.

На пристань я прибыл за десять минут до «Ракеты», взял билет и пошел искать укромное место. Такое нашлось на носу дебаркадера. Я сел на один из двух ржавых кнехт и достал письмо. «Письмо с того света». Подержал его в руках со смешанным чувством нетерпения и страха. Даже не страха, пожалуй, а неуверенности, беспомощности, преждевременной досады, какая возникает при односторонней телефонной связи, когда ты прекрасно слышишь далекого собеседника, а тебя — нет. Впрочем, был и страх — боязнь упреков, даже незначительных, которые сейчас обернулись бы для меня проклятьями.