Уход Мистлера - [3]

Свободен от чего? Вопрос, столь прямо и неоднозначно поставленный перед самим собой, имел массу подтекстов и смыслов, и это смущало, поскольку Мистлер в целом считал себя счастливым человеком. Во всех интервью, в выступлениях, которые он готовил для больших университетских сборищ, меж строк прочитывалась мысль о том, что он преуспел в жизни. Он всегда верил в это совершенно искренне, хотя подобная точка зрения базировалась на предпосылке, которую он, боясь показаться нескромным, предпочитал держать в тайне. Он считал себя человеком, добившимся успеха только собственными силами. И почти все его успехи были достигнуты вопреки обстоятельствам. Осознавать уже один этот факт было куда как приятнее, нежели знать, что ты родился с фамильной серебряной ложкой во рту.

А появился он на свет около шестидесяти лет назад в городской больнице, расположенной по соседству с приемной доктора Билла Херли. Нет, не было ничего такого в его жизни, от чего бы хотелось отвернуться и бежать, в ужасе зажмурив глаза. Многолетний брак устоялся, был спокойным и безмятежным. Он любил своего единственного сына.

В отличие от Питера Берри, кузена и бывшего лучшего друга, которого ему пришлось выживать из «Мистлер, Берри и Ловетт» (кстати, довольно противное то было занятие, стоило ему немало нервов, одно время он даже жалел, что затеял все это; но в конечном счете все обернулось удачно, в первую очередь для самого же Питера, который теперь мог все время отдавать разведению лошадей и был, похоже, счастлив), так вот, в отличие от Питера он любил свою работу. Они с Питером основали «Мистлер и Берри», когда каждому было под тридцать, и оба распрощались с работой, на которую поступили сразу после военной службы. А трудились они тогда в одном из крупнейших в Нью-Йорке рекламных агентств, действительно огромном, особенно по меркам того времени. К тому же процветающем и влиятельном, в особенности для людей не слишком разборчивых, к числу которых никак не принадлежал отец Мистлера. Остальные же считали, что работать там — занятие более чем респектабельное.

Сам этот джентльмен некогда царил на Уолл-стрит, был одним из старших партнеров в инвестиционном банке, уходившем корнями в Филадельфию еще восемнадцатого века, и считал рекламную и газетную деятельность занятием суетным и вульгарным, подходящим людям никчемным, знаться с которыми представителям его круга было нежелательно. Мистер Мистлер-старший считал себя частично ответственным за столь, по его мнению, неудачный выбор сына, человека во всех остальных отношениях безупречного. Ему оставалось одно лишь слабое утешение — попрекать сына за перевод денег какому-то там объединению писателей, оказавшихся в безвыходном материальном положении в Париже или на одном из греческих островов.

И дело, как он выражался, было вовсе не в деньгах, а в принципе. Семейные фонды Мистлеров, на которые он обладал дискреционной властью, были предназначены вовсе не для того, чтобы поддерживать каких-то там дилетантов или будущих литераторов, пассивно ожидавших, когда их посетит вдохновение. И если его сыну Томасу хотелось пописывать по ночам, это было, разумеется, его дело, но только до того момента, пока он не проявится, не утвердится в этой жизни. Нет, все свободное от основной работы и праведных трудов время он, конечно, может посвятить творчеству.

Ему нравилось упоминать при этом Уоллеса Стивенса[1] (Мистлер-старший причислял его к своим друзьям), который, несмотря на выдающиеся успехи в творчестве, так и не расстался до конца жизни со службой в страховой компании.

Все это обсуждалось спокойно. И ни отец, ни сын не считали уместным упоминать о том факте, что немало денег перешло к Томасу от родственников по материнской линии, что, собственно, и позволяло ему обеспечивать подобный образ жизни, к которому с таким неодобрением относился Мистлер-старший. Впрочем, и самого Томаса тоже терзали сомнения и подозрения, и постепенно он начал опасаться капризов музы.

Нет, о том, чтобы пойти работать на Уолл-стрит, и речи быть не могло. Даже обсуждение подобного вопроса выглядело глупым и неуместным. Хотя казалось вполне естественным, что сын займет в банке место отца, принадлежащее ему по праву с самого рождения, о чем ему неоднократно давали понять. Но он не хотел работать на отца. А перспектива править чьи-то там чужие рукописи в издательстве выглядела еще менее привлекательной.

И тут возник человек по имени Барни Файн, однокашник Мистлера, правда, на несколько лет старше, поскольку ему пришлось участвовать в войне. Он работал штатным автором в каком-то рекламном агентстве. Барни утверждал, что ничего лучше такой работы просто быть не может: да, целый день он торчал в офисе, зато ему платили очень хорошие деньги за сочинение дурацких стишков, превозносивших неописуемо изумительные качества какого-нибудь мыла. И весь этот рифмованный бред не задерживался в голове и ничуть не мешал ему заниматься серьезной поэзией в свободное от работы время. А уж если становилось совсем невмоготу, всегда можно было отпроситься. Так почему бы и Мистлеру не заняться тем же самым? Он будет рад, просто счастлив рекомендовать его.