Ухищрения и вожделения - [167]

— Я про тот вечер. Когда мисс Робартс убили, — зашептала она. — Я потихоньку прокралась в развалины аббатства. Я видела, как она бегом бросилась в море. Я была там, папочка.

Он хрипло ответил:

— Это совсем не важно. Можешь мне больше ничего не говорить.

— Но я хочу рассказать. Мне надо было тебе раньше про это сказать. Пожалуйста, папа!

Он положил свою ладонь на ее руку. Проговорил:

— Расскажи мне.

— Там еще кто-то был. Я видела, как она шла к морю. Это была миссис Деннисон.

Облегчение охватило его, заливая волной за волной, словно его омывали теплые воды летнего моря. После нескольких мгновений молчания он снова услышал ее шепот:

— Пап? Ты кому-нибудь скажешь? Полиции?

— Нет, — ответил он. — Я рад, что ты мне рассказала. Только это не важно. Это ничего не значит. Она просто прогуливалась при лунном свете. Я никому не скажу.

— И даже про меня? Что я была на мысу в тот вечер?

— Нет, — ответил он решительно. — И про тебя не скажу. Во всяком случае, пока. Но мы об этом обязательно поговорим, обсудим, что нам надо делать. После операции.

И впервые за весь этот день он поверил, что у них еще будет время — после операции.

Глава 10

Кабинет мистера Копли был в дальней части старого пасторского дома, окнами на неухоженную лужайку и три ряда растрепанных ветром кустов, которые Копли называли «кустарниковой аллеей». Это была единственная комната в доме, куда Мэг ни за что не решилась бы войти без стука. Такое ей и в голову не могло прийти. Считалось, что это только его комната, его святая святых, как если бы он все еще руководил приходом и нуждался в уединении, чтобы спокойно готовиться к еженедельной службе или принимать прихожан, ищущих совета и ободрения. Именно здесь он каждый день читал утреннюю и вечернюю молитву перед конгрегацией, состоящей теперь всего лишь из его жены и Мэг, чьи негромкие голоса отвечали ему и поочередно произносили стихи псалмов. В первый ее день в этом доме мистер Копли сказал ей тихо, но без смущения:

— Я читаю утреннюю и вечернюю молитву в своем кабинете каждый день, но, пожалуйста, не считайте для себя обязательным при этом присутствовать, если только вы сами не захотите.

Она предпочла присутствовать, сначала просто из вежливости, но потом из-за того, что этот ежедневный ритуал, эти прекрасные полузабытые каденции, соблазняющие возможностью уверовать снова, придавали каждому дню желанную форму. Да и сам кабинет, единственный из всех комнат в этом респектабельно уродливом, но удобном доме, казался символом нерушимой надежности, огромной, прочной скалой посреди усталого мира, о которую, словно волны, разбивались и неотступные воспоминания о полной ненависти школе, и мелкие неприятности ежедневного быта, даже ужас, вселяемый в души Свистуном, и страх перед грозящей бедами АЭС. Мэг полагала, что кабинет не очень изменился с того времени, когда первый пастор вступил во владение этим домом. Одна стена была занята книжными шкафами — теологической библиотекой, которой, как думала Мэг, мистер Копли теперь пользовался весьма редко. Старинный письменный стол красного дерева был обычно чист, и Мэг подозревала, что мистер Копли большую часть времени проводит в глубоком кресле у окна, глядящего в сад. Три стены кабинета были увешаны картинами и фотографиями: восьмерка — гонки университетских дней мистера Копли, смешные маленькие шапочки над серьезными молодыми лицами, все юноши — с усами; выпускники теологического колледжа, ожидающие рукоположения; невыразительные акварели в золоченых рамках; отчет какого-то викторианских времен родственника о его путешествии вокруг света; гравюры с изображениями собора в Норидже; неф в Уинчестере; огромный восьмиугольник собора в Или. По одну сторону вычурного викторианского камина находилось единственное в кабинете распятие. Мэг думала, что оно очень старое и очень ценное, но спрашивать об этом ей не хотелось. Тело Христа, напряженно вытянутое в последней агонии, было телом совсем молодого человека; из отверстого рта, казалось, исторгается крик — торжества или, может быть, вызова Богу, покинувшему Его? В кабинете больше не было ничего столь же мощного или тревожащего. Мебель, предметы обстановки, картины — все говорило о порядке, определенности, надежде. Сейчас, когда, постучав в дверь, она стояла, прислушиваясь к мягкому «Войдите!» мистера Копли, Мэг пришло в голову, что она явилась искать утешения в самой комнате в той же мере, как и у ее обитателя.

Он сидел в кресле у окна с книгой на коленях и, когда она вошла, попытался встать, с трудом распрямляя плохо гнущееся тело.

— Пожалуйста, не вставайте, — сказала Мэг. — Я хочу спросить, не могли бы вы уделить мне несколько минут? Я хотела бы поговорить с вами наедине.

Она тотчас же заметила, как в его глазах вспыхнуло беспокойство, и подумала: «Он боится, что я хочу заявить об уходе». Поэтому быстро добавила, тихо, но твердо:

— Как со священником. Я хочу посоветоваться с вами как со священником.

Он опустил книгу. Мэг увидела, что это последний роман Х.Р.Ф. Китинга, который мистер Копли и его жена в прошлую пятницу взяли почитать в передвижной библиотеке. Они оба — и он, и Дороти — любили читать детективы, и Мэг всегда охватывало молчаливое раздражение из-за того, что и муж, и жена считали само собой разумеющимся, что первым должен читать он. Это — не ко времени — напоминание о ненавязчивом семейном эгоизме мистера Копли вдруг показалось ей необычайно существенным, и она поразилась, как это ей могла прийти в голову мысль, что он хоть как-то может ей помочь. Но правильно ли было критиковать его за приверженность семейным приоритетам, которые Дороти Копли установила сама давным-давно и мягко, но неуклонно проводила в жизнь вот уже пятьдесят три года? «Я же пришла посоветоваться со священником, — уговаривала она себя, — не с мужчиной, не с главой семейства. Я же не стала бы спрашивать у водопроводчика, как он относится к своей жене и детям, перед тем как позволить ему взяться за починку текущего бачка».