Угловые - [4]

— Ну, ужъ и дрова! Только слава, что дрова! Однѣ палки да и тѣ сырыя, — говорила она. — Выдаютъ по полусажени, а нешто это полсажени? Доброй восьмушки нѣтъ, а то и больше. Ужъ я ругалась-ругалась на дровяномъ дворѣ, чтобы прибавили — ни съ мѣста. Дровяникъ мошенникъ.

— Ну, даровому коню въ зубы не смотрятъ, — снисходительно сказалъ ей Михаила. — Сдала половину лавочнику?

— Сдала. За восемь гривенъ взялъ. Вотъ тебѣ и селедка… Вотъ тебѣ и гривенникъ на пузырекъ. Гривенникъ деньгами у него, у подлеца, вымаклачила тебѣ на пузырекъ. Можешь опохмелиться.

Марья подала Мюайлѣ селедку, завернутую въ сѣрую бумагу, и два мѣдныхъ пятака.

— Вотъ за это спасибо. Ай да Машка! Молодецъ! — похвалилъ ее Михайло. — Слышь… — шепнулъ онъ Марьѣ. — Я думаю, половину-то дровъ не отдать-ли Кружалкиной за полтину серебра въ уплату за уголъ? Все-таки хозяйка. Ну, ее къ лѣшему!

— Ну, конечно, отдадимъ, — согласилась Марья. — Что тебѣ портерщикъ? А тутъ только свары, да дрязги.

Марья пошла пошептаться съ Кружалкиной, и та согласилась, но все-таки выторговала себѣ гривенникъ, принявъ четверть сажени дровъ за сорокъ копѣекъ.

Михайло, между тѣмъ, сбѣгалъ за водкой въ казенку, и они принялись обѣдать.

— Пиши сегодня прошеніе о сапогахъ-то для Васютки, — сказалъ Марьѣ Михайло. — Я вотъ высплюсь послѣ обѣда, такъ напишу тебѣ.

— Да хорошо, хорошо, — говорила Марья, радуясь, что Михайло въ благодушномъ состояніи и не ругаетъ ее. — А ужъ писать на сапоги для мальчика, такъ написать и о себѣ прошеніе въ Думу. Тамъ передъ праздниками, кромѣ дровъ, даютъ и на уголъ бѣднымъ людямъ, уплачиваютъ и въ мелочную лавочку, кто задолжавши. Надо только у Охлябихи спросить, какъ это дѣлается.

— Сейчасъ я съ ней поругался насчетъ дровъ, — сообщилъ Михайло, — Ну, да ладно… Какъ-нибудь рюмочкой задобримъ. Здѣсь въ посудинѣ малость осталось. Анна Сергѣевна! — крикнулъ онъ сосѣдкѣ Охлябиной, и когда та пришла, сказалъ ей, наливая рюмку. — На-ка, выкушай остатки. Говоритъ, остатки сладки, а у насъ дѣло къ тебѣ есть. Какъ, умница, писать насчетъ сапоговъ-то? Хочетъ она вотъ для Васютки.

— Да очень просто. Общество такое есть. Сейчасъ я дамъ писулечку… У меня записано, — отвѣчала Охлябиха, выпила налитую ей рюмку водки, поблагодарила и отерла губы рукавомъ. — Потомъ пріѣдетъ барыня или баринъ… Спросятъ, какъ и что… Прямо говорите, что вдова, трое дѣтей… «Ушли, молъ, они въ училище или за щепными на постройку». Паспорта не спрашиваютъ. Ну, и готова карета. Выдадутъ записку въ лавку, чтобъ дали сапоги… Васютка сходитъ, примѣритъ, возьметъ — вотъ и вся недолга.

Охлябиха сходила къ себѣ въ сундукъ и принесла замасленную записку, на которой былъ написанъ титулъ общества, выдающаго бѣднымъ сапоги и одежду.

— Ну, спасибо, милая, спасибо тебѣ,- поблагодарилъ ее Михайло и прибавилъ: — Вотъ ты за дрова-то ругалась, а сама на дровяныя деньги винцомъ попользовалась. Видишь, какъ хорошо. Да и еще тебя попотчуемъ, когда сапоги получимъ.

Охлябиха присѣла на стоявшій около кровати Марьи деревянный красный сундукъ и благодушно стала разсказывать, какъ хорошо о бѣдности публиковаться въ газетахъ., что молъ, такъ и такъ, бѣдная вдова съ четырьмя малолѣтними дѣтьми, страдающая ревматизмомъ.

— Ужъ лучше этого, дѣвушка, и не бываетъ. Особливо ежели передъ праздниками, — повѣствовала она. — Я видѣла, когда одну бабеночку опубликовали. Со всѣхъ сторонъ ей посыпалось. И жаренымъ, и паренымъ посыпалось. И деньгами, и вещами. Вотъ ужъ тутъ никакихъ прошеніевъ не надо. Лучше всякихъ прошеніевъ. И конфеты, и игрушки дѣтямъ… Право слово… Однихъ леденцовъ столько нанесли ей, что потомъ всѣ сосѣди ейныя недѣлю цѣлую чай пили съ леденцами вмѣсто сахару. Хорошая это вещь, но только трудно добиться этого… Ужъ я какъ старалась, какъ старалась — и ничего не могу. Главная статья, что у меня писаки-то газетнаго знакомаго нѣтъ. Вотъ бѣда… А такъ подавала я прошеніе въ газеты, во многія газеты прошенія подавала, деньги на прошенія потратила, а толку никакого. Не печатаюсь да и что ты хочешь!

Михайло задумался.

— Знавалъ я одного писателя… Въ угловой трактиръ онъ ходилъ, въ нашъ трактиръ, — припоминалъ Михайло. — Вотъ развѣ его розыскать и попросить? Но гдѣ его розыщешь?

Онъ поѣлъ, свернулъ изъ остатка табаку и бумаги такъ называемую «собачью ножку», закурилъ и завалился на койку отдыхать.

Марья стала вязать чулокъ.

— Чего ты на работу-то сегодня не пошелъ? — спрашивала она Михайлу. — Вѣдь звали тебя на сломку дома.

— Ахъ, не по мнѣ эта работа! — отвѣчалъ Михайло. — Нѣтъ у меня ни кожаныхъ рукавицъ, ничего нѣтъ. А такъ руки мерзнутъ. Да рукавицы можно-бы и достать, а работа-то не по мнѣ. Ну, что надсажаться? А вотъ если выйдетъ куда мѣсто въ швейцары — это я съ удовольствіемъ. Это я могу.

— Далось тебѣ это: въ швейцары!

— А что-же? Не трудная должность, хорошая должность.

Михайло сталъ засыпать.

IV

Послѣ двухъ часовъ дня явился изъ городского училища Васютка, сынъ Марьи, торговецъ счастьемъ на мостахъ. Это былъ тщедушный, захудалый мальчикъ лѣтъ двадцати, бѣлокурый, малокровный, съ красными золотушными слезящимися глазами. Одѣтъ онъ былъ плохо, въ потертое пальто съ короткими рукавами и рваную шапку съ большой головы.