Угловые - [2]

— Ты чья? — спрашиваетъ лавочникъ.

— Аграфены Кондратьевой, изъ двадцатаго номера.

— А прислала мамка денегъ?

— Прислала.

— Клади прежде на прилавокъ. Ты фунтъ ситнаго стащила, не заплативъ денегъ, когда у насъ много было покупателей.

— Нѣтъ, дяденька, это не я. Это Сонька Картузова изъ восьмого номера. Она даже потомъ похвалялась.

— Клади клади. Сахаръ — девять, кофе — девятнадцать, цикорій… Клади двадцать четыре копѣйки, — говоритъ лавочникъ, позвякавъ на счетахъ. Народъ тоже! Отъ земли не видать, а какіе шустрые:

Дѣвочка выкладываетъ на прилавокъ мѣдныя деньги.

— Кузьма Тимофѣичъ, отпусти мнѣ хоть для самого-то махорки, — упрашиваетъ лавочника женщина съ подбитымъ глазомъ.

— Сегодня на деньги, завтра въ долгъ. И трески самому, и махорки самому. Да что онъ у тебя за неимущій такой? Ахъ, ты содержанка-горе!

— Безъ мѣста онъ. Все ищетъ. Ходилъ складывать дрова — говоритъ: «трудно да и мало платятъ». Не можетъ онъ на черную-то работу.

— Все господа аристократы.

— Да ужъ само собой каждый ищетъ себѣ полегче. «Я-бы, говоритъ, куда-нибудь въ швейцары или въ сторожа двери отворять».

— И на чай получать? Такъ. Уходи, уходи, коли денегъ нѣтъ. Почтенная! Вы что тамъ по кадкамъ шарите? Это не учтиво. Иди сюда! Что тебѣ? — кричитъ лавочникъ женщинѣ въ красномъ платкѣ.

— Гдѣ-же шарю-то? И не думала, — отвѣчаетъ она, подходя къ прилавку.

— Сейчасъ груздь съѣла. Будто я не видалъ! Чего тебѣ?

— Вотъ бутылка. Фунтъ подсолнечнаго масла, два соленыхъ огурца и трески на пятачокъ.

— Я за груздь, какъ хочешь, копѣйку считать буду.

— Ну вотъ… Съ своей-то покупательницы!

— Отвѣсить фунтъ масла подсолнечнаго! — кричитъ лавочникъ мальчишкамъ.

Дверь хлопаетъ и покупателей прибавляется.

II

Въ мелочной лавочкѣ появляется здоровый бѣлокурый дѣтина съ бородкой, въ бараньей шапкѣ, валенкахъ и нанковомъ пальто, опоясанномъ ремнемъ. Онъ полупьянъ, ищетъ чего-то глазами и, наконецъ, спрашиваетъ, неизвѣстно къ кому обращаясь:

— Марья здѣсь?

Какая-то баба въ сѣромъ платкъ, грызущая, какъ бѣлка, подсолнухи, оборачивается и говорить:

— А какую тебѣ надо? Здѣсь Марьевъ-то этихъ самихъ хоть отбавляй.

— Марью Потаповну. Да вонъ она… Ты чего тутъ зря топчешься, безпутная? Иди домой!.. — говорить дѣтина, увидавъ женщину съ подбитымъ глазомъ, стоявшую около прилавка.

Та тотчасъ-же оробѣла.

— Да вѣдь тебѣ-же на обѣдъ студню покупаю. Вотъ ситнаго взяла, — отвѣчала она, подходя къ нему.

— Обязана дома быть. На квартиру тебѣ повѣстка пришла, что по прошенію твоему на бѣдность вышли тебѣ дрова. Возьми вотъ повѣстку и иди получать билетъ на дрова, а затѣмъ съ билетомъ маршъ на дровяной дворъ! — командуетъ дѣтина. — Ищу, ищу бабу по двору у сосѣдей, думаю, что въ трактиръ за кипяткомъ ушла — я въ трактиръ. А она, изволите видѣть, въ лавочкѣ бобы разводитъ! — прибавляетъ онъ.

— Да вѣдь надо-же поѣсть чего-нибудь купить. Чего раскричался-то!

— Ну, ну, ну… Не разговаривай! Живо!.. Селедку мнѣ купила?

— А на какіе шиши, спрашивается? Вѣдь въ долгъ больше не даютъ. Вотъ отдамъ я дрова лавочнику за долгъ, тогда можно и селедками баловаться. Кузьма Тимофѣичъ! Дрова-то ужъ мнѣ обозначились, — обратилась она къ лавочнику. Вотъ я вамъ ихъ за долгъ и отдамъ. Мнѣ зачѣмъ они? Я въ углу живу.

— Стой! — схватилъ ее за руку бѣлокурый дѣтина. — Дрова твои я не выпущу. Я ихъ нашему портерщику обѣщалъ.

— Нѣтъ. Михайло Никитичъ, нѣтъ, — испуганно заговорила женщина съ подбитымъ глазомъ. — Ихъ надо Кузьмѣ Тимофѣичу. Вѣдь это за харчи пойдетъ. Суди самъ, вѣдь ты требуешь и селедки, надо тебя и кофеемъ напоить.

— Вздоръ. Васюткиными деньгами расплатишься. Приструнь Васютку, чтобы счастье старательнѣе продавалъ…

— Да вѣдь и Васюткины деньги ты отбираешь.

— Выходи на улицу, выходи. Сейчасъ за билетомъ на дрова ты пойдешь, а чашку съ ѣдой мнѣ передашь. Я дома буду.

И бѣлокурый дѣтина вытолкалъ Марью за дверь.

Они очутились на, улицѣ..

— Отдай, Михайлушка, дрова-то лавочнику, будь умный, — упрашивала Марья своего сожителя Михайлу. — Отдай. Тогда онъ опять начнетъ въ долгъ вѣрить, и ты сегодня съ селедкой будешь.

— Да развѣ ужъ половину изъ того, что ты получишь. А другую половину портерщику. Я ему обѣщалъ. Онъ человѣкъ тоже нужный.

— Ну вотъ, спасибо, ну, вотъ хорошо. Люблю я, Мишенььа, когда ты сговорчивый… — говорила Марья.

— Сговорчивый. Учить вашу сестру надо. Ну, вотъ тебѣ повѣстка и иди за дровами.

— Позволь. Какъ-же я пойду неодѣвшись-то? Вѣдь холодно въ одномъ платкѣ. Надо будетъ зайти домой и кацавейку надѣть.

— Ну, такъ живо, живо. Не топчись! — говорилъ Михайло, провожая Марью. — По скольку дровъ-то выдаютъ?

— По полусажени. Меня вѣдь, Мишенька, за квартирную хозяйку сочли, а знали-бы, что я въ углу живу у хозяйки, такъ и совсѣмъ не выдали-бы дровъ. И когда я прошеніе подавала, то написала, что я вдова съ тремя малолѣтними дѣтьми. Ну, что-жъ, вѣдь лѣтось я была хозяйка и держала квартиру, — разсказывала Марья, свернувъ въ ворота и идя по двору.

— Ужасно много ты любишь разговаривать! — пробормоталъ идущій за ней слѣдомъ Михайло. — А ты дѣло дѣлай, старайся больше въ разныхъ мѣстахъ добыть, а разговаривай поменьше. — Теперь передъ Рождествомъ вездѣ раздавать будутъ и разное раздавать — вотъ ты и подавай прошенія.