Угловой дом - [83]

В коридоре стояла тишина. Все прислушивались к голосам, доносившимся со второго этажа, где были операционные. Первым оперировали Алимджана. Когда каталка остановилась у двери послеоперационной палаты, Кате показалось, что Алимджан приоткрыл глаза и слегка улыбнулся ей… Все успокоились и как-то пропустили момент, когда привезли Махмуда. Но часа через два из палаты, где лежали оперированные, раздался крик. По коридору уже неслись врачи и сестры. Из-за спин Катя увидела, как плачущий парень бился забинтованной головой о никелированную спинку кровати. Дверь закрыли, но голос был слышен во всем отделении: «Гады! Живодеры! Мясники!..» Это Махмуд, очнувшись после наркоза, узнал, что ему ампутировали обе ноги… В коридоре плакали приглядевшиеся к любым тяжелым случаям медсестры и няни, их утешали раненые.

* * *

Однажды, только Катя успела одеть домашние тапочки, как ее окликнула высокая светловолосая женщина:

— Сколько можно ждать? Пойдем!

Женщина быстро пошла по коридору. Катя — за ней.

— Текст с тобой? — спросила женщина.

— Нет, у меня нет текста, — ответила Катя удивленно.

— Ну, ничего!

Они зашли в комнату дежурного врача. Присев к столу, женщина написала несколько фраз.

— Садись и учи побыстрее, пожалуйста.

А сама начала просматривать какие-то записи. Проверив Катю, женщина ловко переплела ей косички и велела снять халат.

— А галстука у тебя нет? — спросила она.

— Нет, — тихо сказала Катя.

Женщина вынула из сумки новенький шелковый галстук и быстро повязала Кате на шею.

В лекционной аудитории медицинского института, амфитеатром уходящей под самый потолок, — госпиталь помещался в этом здании, — собрались ходячие больные, врачи, сестры. За барьером на первой скамье сидели седой мужчина и молодая женщина — родители Махмуда. В кресле вкатили его самого: ноги, вернее, то, что раньше было ногами, аккуратно прикрыли одеялом. За ним вошел Алимджан с забинтованными руками. На трибуну взошла женщина, которая повязала Кате галстук. От имели Фрунзенского райкома она поздравила обоих танкистов с присвоением им званий Героев Советского Союза… Потом говорила Катя… Выступал отец Махмуда, пели и плясали тимуровцы… Почти все разошлись, когда Катя подошла к той женщине из райкома:

— Возьмите галстук.

Та не сразу поняла, о чем говорила Катя. Потом, устало улыбнувшись, спросила:

— А у тебя дома есть галстук?

Катя покачала головой.

— Ну и носи на здоровье!

* * *

Когда вечером Кати пришла домой, она услышала раздраженный теткин голос: «Домой приходит поздно, неизвестно где шляется… Время, сами знаете, трудное… Ничего нельзя оставлять, ворует. Еще свяжется с компанией испорченных детей… Может на Женю дурно повлиять…»

Клава жаловалась, что ей самой живется плохо, они с дочкой голодают, и Катя куда-то спрятала извещение, ей пенсию за отца не оформляют. «Сестра неизвестно когда выздоровеет… Честно говоря, я не верю в ее выздоровление… Давайте сообща поможем Кате, устроим ее…»

Куда устроить, Катя не расслышала. Она затопала по коридору, с шумом зашла в свою комнату.

Женщины, которые беседовали с Клавой, были с хлебозавода. Они заглянули к Кате, услышав, что она — пришла. Оставили ей буханку хлеба, немного денег.

О шоколаде Клава не заговаривала.

В отсутствие Кати Клава перерыла всю их комнату, нашла-таки извещение о смерти Виктора, съездила в больницу и получила справку; вызвала инспектора из районного отдела народного образования, и когда инспектор — это была пожилая женщина — пришла к ним домой, показала снег на стене комнаты Кати, ее грязную постель, даже укушенную руку; инспектор сидела у них долго, но Катю так и не дождалась, к Клавиному удовольствию.

Доводы Клавы были убедительными: девочка растет без присмотра, непослушна, дерзка, съедает чужие продукты, отец погиб, мать в больнице… Тетя подала заявление, что «снимает с себя ответственность за судьбу ребенка». У отдела народного образования были все основания выделить место в районном детском доме, — он находился в том же переулке, где они жили; даже нет необходимости девочке переходить в другую школу.

Но Клава стала скандалить:

— Я категорически возражаю! Целые дни будет по-прежнему дома! Я не могу допустить, чтобы она дурно влияла на мою дочь! И компания у нее будет старая. Из дома начнет вещи тащить, пойди уследи!..

И Кате выписали путевку в детский дом для детей погибших на войне, расположенный в Богородском, за Сокольниками.

Клава путевку не взяла, сказала, чтобы отправили в Катину школу.

* * *

Директор пришла в класс и при всех сказала, что Кате дали путевку в лесную школу. И добавила: пусть сейчас уйдет с уроков и подготовится, утром кто-нибудь из учителей ее проводит. В классе зашушукались. И тут директор проговорилась:

— В детском доме Кате будет хорошо.

Катя шла домой, обиженная на всех: и на девочек, и на учительницу, и на директора. «Это все Клава!» — думала Катя. «Детдом» звучал страшно. Как «приют». Как «больница».

В доме она растерянно оглянулась, не зная, что взять. И ее мучила мысль о том, как разыщут ее мама и папа. Ведь Клава никогда не скажет им, куда она дела Катю!

Катя вспомнила слова матери: «У девочки всегда должны быть чистыми волосы и уши».