Угличское дело - [6]

Царивший возле главного отечественного кремля туризм пришелся Павлу не по душе, и он поспешил в обратный путь. Однако странно было бы представлять дело лишь таким образом, что, мол, провинциал, впервые попавший в столицу, не выдержал столичной давки и обратился в бегство. Павел был слишком идеен для подобного, и если, положим, эта идейность его самого еще не питала достаточно определенными, внятными идеями, то куда как очевидно, что она, по крайней мере, придавала его существу некоторую глубину. А тут вот, именно в Москве, появились и идеи, именно Москва и стала поводом к их возникновению. Вся ее грандиозность сделалась как бы пищей для размышления, да только размышлял Павел не долго, ибо многое ему вдруг стало ясно практически само по себе, открылось как в озарении. Московский громадный, мировой масштаб потому и показался ему чужим и даже враждебным, что были ведь времена, когда его родной Углич имел все шансы стать первым городом на этой земле, однако Москва насильно подавила угличский рост, выпила из волжского града соки, загнала его в глухую провинциальность.

Все последующее развитие этой идеи сразу сложилось в голове Павла, как бы воспитанное в нем с младых ногтей и лишь ждавшее своего часа, чтобы засверкать во всей своей полноте и страстной красоте. Царевич Димитрий рос в Угличе с правом на занятие престола, хотя бы и толковали московские мудрецы, что он, как седьмой сын Грозного, этого права не имеет. Имел! Углич знал и знает до сих пор, что царевич это право имел, особенно в виду бездетности его царствующего брата. Но Москва предпочла пойти на преступление и зарезать малолетнего претендента, чтобы тем самым - и это прежде всего! - не допустить возвышения Углича, которое сделалось бы неизбежным, когда б Димитрий, успевший впитать угличские традиции и понятия, взошел на трон. Всему этому резко и мощно внял Павел, словно вычитав в огромными буквами писаной книге, неведомо как очутившейся в его руках и сразу в должном порядке раскрывшейся его возбужденной пытливости. Он даже стал вскрикивать, не полемически, восторженно вскрикивать в расступающейся перед ним исторической мгле. Таким образом, спорный вопрос о характере смерти царевича для исследователя, каковым стал в Москве Павел, решился даже быстрее, чем поезд успел домчать его в родные пенаты. Московские люди зарезали мальчика. Ясно увидел это как бы прямо перед собой Павел, трясясь на полке несущегося сквозь ночь поезда. А матушка зарезанного младенца в отчаянии и безысходном горе приказала убить некую женщину, которую приглашали во дворец "для потехи с царевичем", - факт, почему-то показавшийся Павлу важным, что-то подтверждающим.

Факт, однако, давил. Трудно сказать, что он значил в научной эпопее Павла. Снилось последнему в поезде, что и сам он, облекаясь женскими чертами, потешает царственного подростка или что он ту женщину, уже растерзанную, одаряет несколько запоздалым сочувствием от имени образованных слоев угличского общества. Как бы напущенное каким волхвованием, совсем уж издалека докатилось, глухо донеслось предостережение Большого Горяя, незадачливого князя: не лезь ты в это!.. я пробовал... не стоит! опасно! Едва Павел, окружив себя учеными трудами, засел за сочинение собственного трактата о целях и последствиях угличского убийства, другой вопрос, о вероятном спасении царевича, получил для него существенное значение. Нужно ли его решать, Павел толком не знал. Москва уже совершила преступление. Ее виновность доказана. И больше нет необходимости ломать голову над вопросом, где, когда, при каких обстоятельствах и почему Углич потерял свой шанс на первенство. Павел вовсе не желал сгущать краски. Однако ему представлялось, что из его труда выйдет нечто гораздо более правдивое, убедительное, серьезное, чем можно ожидать от подобных трудов, если он в давнем споре ученых склонится к той точке зрения, что царевича от гибели все-таки уберегли. Большие перспективы открылись перед Павлом, и то, на что некоторые исследователи лишь осторожно намекали, стало для него непреложной правдой. Спасенный царевич возродился затем на троне так называемым Лжедмитрием, и тогда Москва, упорная в своем стремлении главенствовать и насильничать над Угличем, совершила новое преступление, убив этого вполне законного царя.

Зачем все это нужно было знать повстречавшемуся Павлу в кремле незнакомцу? Он проявил заинтересованность и все внимательно выслушал. По тем быстрым и неожиданным вопросам, которыми он иногда прерывал рассказчика, следовало заключить, что давняя история убийства царевича ему вполне известна и что, может быть, Павел, как ни напрягается, ничего нового ему не открывает. Но для Павла существенным было не повторение неких азов и параграфов его зреющего в тиши комнатки на втором этаже деревянного дома труда, а стремление с помощью внезапно подвернувшейся возможности исповедаться разрешить одно странное недоумение, с которым он столкнулся в своей работе. Это была действительно странная штука. Прогуливаясь, по улицам ли, по кремлю, по волжским ли берегам, и обдумывая свое сочинение, Павел спокойно и мудро раскладывал мнения прежних ученых в нужном ему порядке и получал достойные его исторических прозрений, убедительные, несокрушимые выводы. Но куда девались спокойствие и мудрость и куда пропадала убедительность, когда он, выпив кофе, садился за стол и принимался водить пером по бумаге? Почему все вдруг преображалось? Почему он мгновенно впадал в некое буйство, в некое подозрительное неистовство и вместо уже, казалось бы, хорошо рассчитанных, продуманных фраз у него выходили какие-то обрывки, судорожные клочки, не только снижавшие уровень убедительности его труда, но и вовсе сводившие эту убедительность к нулю?