Угличское дело - [35]

— Да тут и десяток не велика плата. Одного не пойму. Твой где здесь интерес, правитель?

— Если скажу, что за царство радею? Не поверишь. Посмеешься втуне.

— Что ты, правитель.

— Что же… И за себя, конечно, и за жену и за деток. Но вот что оно получается, Федор Никитич, я не только про это думать должен, но и так устроить. Чтобы государство не потерпело.

— Но и ты?

— И я. Что же скрывать… А теперь ты мне скажи что об этом всем думаешь?

— Думаю… Вспоминаю как мужа царицы называют?

— Ну так, царь… Как же… Или все подвох ищешь?

— Ищу.

— А нет его… Как на ладони. Теперь, когда Дмитрия нет, царь Федор один остался, Значит, хиреет, к концу приходит потомство Калиты. Когда за разбором встанет. Кого перебирать на нового царя. Шуйские Рюриковичи, а Романовы? Ты прости, Федор Никитич, если бы не Анастасия Романова, быть бы вам таким же родом как вот, допустим, Годуновы.

— Не ровняй, правитель. Прародитель наш Кобыла в Москве при Симеоне Гордом появился, а вы всегда в Костроме сидели. Огурцы солили да капусту квасили.

— Кобыла не Кобыла, а если ты мужем царицы Ирины станешь, здесь Шуйским точно делать нечего. Так что согласен?

— Змей. Окрутил совсем. Согласен.

— Теперь твой ход, Федор Никитич.

— Какой?

— Холопов своих с улиц убирай. Пусть перестанут меня убийцей величать и народ в смущение вводить.

* * *

Каракут проснулся внезапно. Прислушался. Нет, все точно. С окна сняли бычий пузырь, и слышно было отчетливо. Каракут поднялся, прихватил с собой шашку и попытался осторожно пройти мимо спящего Рыбки. Не вышло. Потянул его за штанину козак.

— До ветру я — шикнул Каракут.

— А шило зачем?

Каракут недоуменно повертел в руке шашку.

— Мало ли…

— А это что? — прислушался Рыбка. — Никак дрозд?

— Какой тут дрозд. Скажешь…

Каракут вышел из дому, приоткрыл ворота и скользнул на темную пустую улицу. Увидел смутные фигуры всадников. Один из них подъехал совсем близко, наклонился.

— Узнал?

— Узнал. — согласился Каракут. — Такого дрозда ни с кем не спутаешь, Суббота Зотов.

Часть 8

В окружении молчаливых всадников Каракут и Суббота шли по утреннему Угличу. Зотов вел за собой своего вороного с гладкими боками жеребца.

— За это время, видать, весь мир повидал. — спрашивал Суббота.

— Тебе за то, спасибо, поклон низкий до земли. Продал ты меня Али Беку в райский Крым, вот какой я счастливый. А то сидел бы себе сиднем в Москве. Ревел от скуки.

— До сих пор на меня горишь? А у тебя тогда выбор невелик был.

— Выбор за меня другие сделали… А сейчас. Что же. Спасибо, Суббота. За то, что на турецких галерах полбу жрал пополам с кнутом. В Венеции от меркурия жидкого задыхался в Арсенале.

— Ума-то поднабрался?

— Это да. Через край.

— А за Камнем тебе чего? Как мне воевода Трубецкой отписал, что тебя встретил. Признаться не поверил поначалу. Никак не ожидал встретить такой призрак из прошлого.

— За Камнем дышится вольно. Может, нигде на свете такого воздуха нет.

Дошли до кладбища и остановились перед недавним коричневым холмиком с выструганным белым крестом.

— Здесь. — сказал Каракут.

— Николка. Заступ несите.

Каракут и Зотов сели на пригорке, смотрели, как люди Субботы раскапывали могилу.

— Не боишься. Вдруг увидит кто?

— Чего мне бояться. — ответил Суббота. — Что мне мужик черной сделает? Как думаешь, кто царевича упокоил?

— Не знаю. Не дьяк это.

— И я так думаю. Не правителя рука. Тот бы травками своими змеиными действовал. Значит от хвори?

— Может и от хвори. Посольство разберется.

— Ой ли?

— Одно знаю, что и кроме правителя благодетелей…

— Это кто же?

— Кто? Да хотя бы Романовы. А что? Кто после царя Федора встанет? Спрашиваю себя. Может Суббота Зотов для Федора Никитича Романова дорогу к трону прямить. Отвечаю. Суббота Зотов на это жизнь положит.

Из раскопанной могилы выбросили заступ, вслед за ним раздался голос Николки.

— Все. Домовина.

Каракут и Зотов встали над открытой могилой. Каракут сказал.

— Это не трогай. Это казна царская. Ваш тот мешок.

Николка бросил мешок и Суббота поймал его на лету.

— А кречет? — спросил Суббота. — Трубецкой писал про кречета необыкновенного. Тоже здесь.

— Нет его. Этого кречета Нагие изрубили.

— И таким бы царство досталось. Нет, бог все верно делит. — сказал Суббота и развязал мешок.

* * *

У Макеевны завтракали. Акундина Степанова сына Корявкина она усадила во главе стола, под фамильной темной иконой. На другом конце Торопка ел и торопливо, стараясь убраться поскорей. А Макеевна вилась вокруг писца, завивалась.

— Растегайчики бери, князь великий. Огурчики сладкие, хрупчатые. Пусть они в горлышке твоем лебедином колом встанут.

Писец ел важно. Рукавом широким утирался на такой манер, что Макеевна прямо умилилась.

— Ох и ловко как. А у нас все рушником утираются, как Торопка мой, голытьба темная.

— У посла ляшского подсмотрел. — отвечал Акундин. — Европейская мудрость.

Макеевна всплеснула руками.

— Посла ляшского… Ты поди и павлинов вживую видал?

— Павлинов? Скажешь, тетка. Если хочешь знать, в Москве павлинов, что воробьев. Толпами ходят.

— Это да. Это да. Что же не ешь, господарь великий.

— Пресно да и пора мне.

— Пресно. Это у меня то пресно. Не пущу.

— Ты что это, тетка.

— Садись. Садись, гусак московский.