Удивительный хамелеон (Рассказы) - [15]

— Я не могу, — сказала ты.

— Ты не хочешь, — возразил он. — Как только появляется практическая польза, так ты не хочешь.

И тогда ты заметила какой-то блеск в его взгляде, брошенном исподтишка, нечто испугавшее тебя, похожее на подозрение: с ней что-то не ладно, нужно за ней приглядывать.

Ты знала, что должна доказать: ты все еще здесь, на земле. На Рождество ты вела себя безупречно. Вы вместе навели порядок, встретили детей с семьями. Снег густо укрыл Зверей. Дверь в комнату Русалки была заперта. Ты играла с внуками, ты знала, что тебе нужно делать и говорить, и все так и делала. Но у тебя в глубине, в глубине загадочной зелени что-то выжидало своего часа. Тропинка уводила в темную листву, и тебе хотелось пойти по ней. Тебе требовалось все больше усилий, чтобы сдерживаться, чтобы оставаться на земле.

Они сказали, что ты выглядишь усталой. Они не знали, каков он, зов из зелени, из темноты, из морских глубин. Тебе все труднее было подбирать обычные слова.

Как только они уехали, ты ушла по тропинке в зеленую тьму и нашла там то, что хотело явиться через тебя на свет, быть претворенным тобою.

* * *

Находиться в подвале дольше было невозможно, холод был слишком сильным. Потихоньку ты освободила одну комнату под крышей, вынесла весь хлам, устроила освещение. Долго скрывать своих занятий ты не могла. Но тебе больше не нужна была его помощь, ты сама справлялась с каждым этапом работы, знала, что тебе нужно, и доставала это.

Он решил держаться в стороне. Он не переносил цементной пыли, звона арматурного железа, твоих растрескавшихся перепачканных рук, твоего вида, становившегося все более неряшливым. Он вел себя так, будто ты не существуешь. Вы не разговаривали друг с другом. Он не спрашивал, что ты делаешь с золотой краской. Молоко кисло в холодильнике — ему не было до этого дела, он ел где-то в другом месте. Молчал. Ты сама питалась овсяной кашей, хлебцами, кофе.

Наверху, в чердачной комнате сидели те, кто вышел из зелени. Они сидели там во всем своем блеске, два нагих создания, каждое на своем троне. Ты нашла их в Первом Саду, в самой глубине темноты, куда уводила тропинка. Там, где деревья изнемогали под тяжестью красно-золотистых плодов, где цветы были вечными, как звезды, где глаза Зверей были похожи на детские, где трава была мягкой, а земля и в тени теплой от солнца; там ты нашла их облик.

Ты вылепила их одновременно, переходя от одного к другому, так что ни одному из них не пришлось долго ждать.

Ее длинные волнистые волосы ты сделала из пушистой шерстяной пряжи, его — из овчины. Чтобы сделать волосы в паху, ты, охваченная волнением, изрезала меховой воротник, унаследованный от матери.

Их лица околдовали тебя. Такая невинность и такой голод, такой блеск в глазах, как будто это были два гигантских ребенка, стоящих перед зажженной рождественской елкой. При всей невинности в них было что-то опасное, подавляющее; как будто там внутри что-то томилось, вот-вот готовое вырваться наружу. Они смотрели на тебя широко раскрытыми глазами. Ты возложила на их головы короны, принесла жертву из зимних яблок.

Ты услышала на лестнице его шаги. К тому времени ты уже забыла о его существовании, забыла, как разговаривают, забыла, как просят. Одежда твоя была в пятнах, тело немытым.

Он вошел и увидел тебя при свете множества стеариновых свечей. Что он собирался сказать, ты так никогда и не узнала.

От удивления он раскрыл рот, а потом обошел кругом коронованных существ и осмотрел их, осмотрел со всех сторон. Затем он снова посмотрел на тебя, и в его взгляде было то самое испытующее выражение. Словно он смотрел на чужую собаку, не зная, чего от нее ждать. Или на старенькие мостки, переброшенные через черный сверкающий поток. Или на лесную прогалину с высокой травой, из которой, сквозь шелест ветра, доносится шипящее предвкушение жаркого дня.

— У тебя золото на щеке, — сказал он.

После этого все изменилось; он стал таким, каким был много лет назад, когда вы только встретились. Он желал тебя. И тебе это нравилось. Ты ничего не говорила, только смех охватывал тебя, он начинался у ступней и поднимался кверху.

Был вечер. Вы спустились в твою спальню. Он все время повторял: «Что мы делаем? Что мы делаем?» И в его глазу удивительно отражался свет. Как будто это ты придумала этот глаз, создала его своим воображением, как будто ты нарисовала в нем солнце.

Ты обнимала его тело так, как будто лепила его, как будто оно рождалось в твоих руках. Такими теперь были твои руки, и он забывал себя от наслаждения. Ты сама наслаждалась так, как никогда прежде, но вместе с тем делала это как бы мимоходом — так, как если бы тебе в пути повстречалось что-то красивое и ты с детским любопытством исследовала его, прежде чем отправиться дальше.

* * *

Потом, когда он заснул, перепачканный цементом и краской, ты встала с кровати.

Ты слышала его спокойное, удовлетворенное дыхание и сама радовалась тому, что произошло. Но это не успокаивало тебя так, как прежде. Не стало ничего, о чем бы тебе можно было думать и засыпать с надеждой.

Теперь-то я знаю, что произошло с тобой, в чем твоя болезнь: стало невозможно утешить тебя, убаюкать твой непокой.