Удивительный год - [16]

— Как я вам благодарен! — с чувством сказал Сильвин.

Теперь он знал, это решилось. Вчера еще было неизвестно, а сегодня решилось, твёрдо решилось оттого, что они помогли и подсказали ему, его друзья и товарищи. Один он ещё колебался бы, рассуждал бы и взвешивал: как ей будет, да не жертва ли это с её стороны? А хоть бы и так? Что за любовь, когда боится жертв?

— Всему вашему дому спасибо, Владимир Ильич! И тебе!

Он обнял Леопольда; у того косточки хрустнули — так от избытка чувств его обнял Сильвин.

С улицы долетел колокольчик. Дуга с розовой розой под окном напомнила о необходимой дороге.

Елизавета Васильевна распорядилась перед отъездом присесть. Сели. Леопольд и Паша рядышком на пороге. Женька положила морду Владимиру Ильичу на колени. Он почесал её за ухом. Женька благодарно стукнула об пол хвостом.

— Когда ваша невеста соберётся сюда, попросите, пожалуйста, чтобы, елико возможно, заехала к нашим, — сказал Владимир Ильич.

— Непременно, Владимир Ильич!

«Они уже говорят о её приезде, как о деле решённом», — удивлённо и радостно подумал Сильвин.

Ну, можно вставать. Стали прощаться, что-то приветливо и сумбурно наказывать Сильвину, и он им:

— Не унывайте, не болейте. Устраивайтесь. Желаю удачно закончить книгу, Владимир Ильич!

И на крыльце все прощались:

— До свиданья. Хорошо у вас, по-семейному.

— А вы торопите невесту, и у вас по-семейному будет. Пишите, как там, в Ермаковском!

— Ступайте, ступайте в дом. Простудитесь! До свидания.

Женщины ушли, смотрели в окно. Улыбались, кивали, махали, как всё всегда при отъездах. Владимир Ильич, накинув шубу на плечи, стоял на крыльце.

— Дом-то какой у вас, Владимир Ильич. Вчера вечером второпях не заметил.

Сильвин занёс ногу в кибитку, но не садился, с любопытством разглядывая дом. Что-то в этом доме отличное, особинка какая-то, поэтический штрих. Два точёных столба как колонны поддерживают крышу крыльца. У крыльца нет перил, три длинных ступени. И всё. А среди всех — дом особенный.

— Верно, особенный, — подтвердил Владимир Ильич, — Строили по чертежам декабриста Александра Фролова. После каторги в Шушенском жили на поселении два декабриста. Потом польские революционеры ссыльные жили. Теперь мы. Пусть бы на нас и кончились сибирские ссылки, а? Ну, поезжайте. Ермаковское почти рядом, вёрст пятьдесят. Что для нас, сибиряков!

— И-их вы, родименькие! — занёс кнут ямщик.

— Стой! — крикнул Сильвин. — До свидания, Владимир Ильич! Леопольд, а ты проводи.

Он втащил Леопольда в кошеву. Через минуту кони вымчали её из проулка и несли по раскатанному следу по улице.

Морозный ветер свистел в ушах, резал лицо. Видно, не близко ещё до сибирской весны.

— Декабристы, поляки, мы — в раздумье перечислил Сильвин. — «Мне грустно и легко. Печаль моя светла» — бормотал он стихи.

Но разговора с Леопольдом не получилось. Мешала маячившая перед глазами спина ямщика в бараньем тулупе.

— Пожалуй, до свиданья, дружок, — скоро решил Сильвин. — Ты мне нравишься. Авось ещё увидимся. А сочинение это, — он кивнул, подразумевая книгу Энгельса, сунутую Леопольдом за ремень под шубейкой, — весьма для нашего брата полезная штука!

Он сказал: «для нашего брата». Услыхал бы отец, какого о Леопольде мнения профессиональный революционер, товарищ Ульянова! Леопольд во сне и наяву мечтал стать действительно «нашим братом», у которого одна цель в жизни — бороться за волю родной, дорогой Польши! Дрога Польска. Свента Польска.

Он стоял посреди улицы и смотрел вслед кошеве, которая уносилась дальше и дальше, вздымая позади себя белое облако снега. И скрылась. А ямщик не узнал Леопольда. Было бы Леопольду, если б узнал!

Но тут Леопольд заметил, что стоит против волостного правления и что с крыльца его манит писарь в одной жилетке поверх рубахи, с заложенным за ухо пером.

— Эй, ты, подь сюда, ты!

Леопольд подошёл, удивляясь, зачем понадобился писарю.

— В контору ступай. Унтер требует.

После сегодняшнего тихого светлого утра в доме Ульяновых Леопольд словно в болото свалился, очутившись в замусоренной конторе, где в углу брошен был обшарпанный голик, горький дым стоял от махорки, на стене висел загаженный ещё прошлогодними мухами портрет царя и царицы в коронах, а под царским портретом, расставив ноги, сидел жандармский унтер-офицер с шашкой. Сидел курносый, с рыжими глазами кот. Золотистые усы перечертили его отвислые щёки. Он ещё их прямил и расправлял пальцами, то один, то другой ус.

— Государственного преступника провожать ездил? — спросил унтер, слегка громыхнув шашкой об пол.

Леопольд смешался. Он не мог сообразить, надо или нельзя спорить против того, что Михаила Александровича Сильвина назвали преступником. Не знал, как на этот вопрос отвечать.

— Брови супишь? — строже громыхнула шашка. — Засажу в кутузку, чтобы знал, как противу начальства хмуриться.

Леопольд снова смолчал. Леопольд ужаснулся. Если они его засадят в кутузку, не скрыть, что у него за ремнём. За ремнём у него книга Энгельса «Развитие научного социализма». Чья? Откуда? Нетрудно отгадать. А Владимир Ильич предупредил: «Они от одного слова „социализм“ в набат бить готовы».

Леопольду показалось, книжка сползает у него из-под ремня. Ползёт, ползёт, сейчас шлёпнется на пол. Он стоял ни жив ни мёртв.