Удивительные очки - [3]

— Пап, а что тебя мучит? — спросил я как бы между делом, складывая в коробку шахматы.

— Меня? — переспросил отец, и вдруг глаза его стали мокрыми. — Смотри-ка, глазастый стал, замечаешь… А я-то думал, что тебе все равно. Спи спокойно, сынка, милый, все будет хорошо, ложись.

Он думал, что я понял, почувствовал… А я, как пень с глазами, смотрел и не видел и не понимал ничего…

Спать я укладывался хмурый, от этих чертовых очков трещала голова. И все-таки так пошло устроен человек, что в темноте, лежа в постели, я снова нацепил очки: решил опробовать их на сестренке. Что думает сестренка, было для меня неинтересно. Что может думать пигалица одиннадцати от роду лет? Но я боялся, что очки размагнитятся за ночь и завтра я в них ничего уже не услышу. Мне позарез нужно было узнать, что думает обо мне Иванова. Узнать и выбросить эти чертовы очки, а еще лучше сломать, растоптать, сжечь, чтобы не мешали жить никому.

Сестренка лежала у противоположной стены, ворочалась в темноте и вздыхала.

«Умру, умру, о господи, умру, — зашептали очки, — противно, стыдно жить, зачем? Никому не нужна, все презирают, хожу, как замарашка, фартук саржевый, платье кашемировое, смеются надо мной, все в шерстяных, а у меня кашемировое, локти заштопаны, все кое-как, зачем жить? Зачем влачить существование в кашемировом платье, сижу у окна, штопку видно, и пересесть не дают, у Светки шерстяной фартучек, у Томки шерстяной фартучек, у Нинки хоть и старый, а все равно шерстяной, у меня у одной в классе саржа, и слово-то какое противное — „саржа“, у тебя из чего фартук? Из саржи, сажа, баржа, у меня фартук из баржи, нет, из моржа, ходите сами в моржовом фартуке, а я умру, зачем жить?»

Ну, и так далее, в том же духе. Я лежал и удивлялся: сколько можно думать все об одном? Наконец, не выдержал:

— Да купят тебе шерстяную форму, купят, успокойся, я попрошу.

— Попросишь, как же, — захныкала сестренка, и очки захныкали тоже. — Давно бы попросил! Видишь, мучаюсь?

Она заплакала взахлеб и тут же заснула.

Я только было настроился полежать в очках тихонько и пофантазировать, что думает обо мне Иванова, как вошла ленинградская тетя.

«Ну, город, — зашелестело в очках, — ну, народ. Все спать улеглись, похрапывают и в ус не дуют, что одинокая женщина одна по улицам слоняется. Хоть бы за стол как следует попросили. Ну, подождите, я вас приму. Я вас приму! У меня стол ломиться будет!»

— Ужин на кухне, — сказал я быстро.

— Спасибо, милый, я сыта, — так же быстро ответила тетя.

Я только успел содрать с лица очки и подумать, что завтра надо обязательно вернуть ей три рубля, как на меня навалился сон.

…Наутро в школе я долго прятал очки в портфеле и все не решался надеть. Иванова сидела совсем близко, на соседнем ряду. Между нами было только два человека — мой сосед и ее сосед. Иванова была человеком, о котором я думал больше даже, чем о самом себе. Красавицей у нас в классе ее никто не считал, девчачьей группировки вокруг нее не образовалось, из школы она обыкновенно шла со своей вечной подругой Смирновой, и из других классов не приходили на нее смотреть, как, скажем, на Кутузову или на Одинцову. Но даже в этой обычности ее для меня было большое достоинство. За лето она очень сильно загорела, и глаза ее, обычно серые, стали зелеными, и я за это почти перестал с ней разговаривать. Мне все казалось, что если Иванова и становится красивее, то уж, конечно, не для меня. Все, начиная с фамилии и кончая взглядом, простым и приветливым, было в ней обыкновенным, нормальным. Мне нравилось смотреть, как Иванова передает записки. Через ее парту шел основной поток почты назад, где сидели наши писаные красавцы Морев и Снегов — люди невежественные и фальшивые, такие же фальшивые, как их фамилии, будто бы выдуманные нарочно, бросающиеся в глаза, как вставные зубы. Иванова принимала записку вежливо, без всяких там гримас неудовольствия или пренебрежения и передавала ее не как-нибудь через плечо, а добросовестно обернувшись и отыскав глазами адресат. Все у нее выходило естественно. Мне очень надо было знать, что она обо мне думает, очень.

Надеть очки на математике было бы равносильно самоубийству: математичка устроила бы из этого аттракцион и осмеяла бы меня на всю школу. Вторым уроком была литература, но здесь меня просто выставили бы за дверь. Литераторша все принимает, как личное оскорбление. На третьем был английский, и я наконец решился. Англичанка была еще молода и, когда терялась, старалась сделать вид, что ничего не замечает. Я осторожно вытащил очки из портфеля, извлек их из папиросной бумажки, протер платком стекла и нацепил. Момент был выбран удачный: как раз шел опрос, и всем было не до меня.

Боже, что я услышал! Это был вой, рев, грохот, свист, потом опять леденящий душу вой, как в магнитофоне, когда по ошибке нажимаешь одновременно запись и динамик. Я не сообразил, что при большом скоплении людей мои очки должны реветь от обилия мыслей. С другой стороны, когда еще, если не на уроке, я мог услышать мысли Ивановой? На переменках я к ней не подходил, а после школы она тем более была для меня потеряна.