Ударная сила - [28]

А однажды, придя из школы, Валя оторопела — все было непривычно: и мать в такое время дома и незнакомый мужчина — чернявый, разбитной, в новенькой коверкотовой гимнастерке; на синих ярких петлицах по рубиновому прямоугольничку, — Валя слышала от мальчишек в школе, — «шпалы». Он ринулся к Вале, сразу озаряясь улыбкой, а она, окатанная каким-то предчувствием, выпустила из рук черную тряпичную сумку с книгами; он бросился поднимать, приговаривая «Ничего, ничего», выкладывал ей на руки целое богатство: какие-то коробки, куклы... Мать, вся вспунцовев, сказала: «Вот, доченька... Илья Захарович. Он с нами будет». Ага, значит, отчим!

После были гости: те же подружки с фабрики, — шумливые и говорливые, — теперь без косынок, все с короткими мальчишескими стрижками. Мать тоже за несколько дней до этого отхватила тяжелую русую косу, и смешливо и больно было смотреть на ее голую, бритую у затылка шею.

За столом разговоры все те же — шефы, ударники, многостаночники; пели песню про «синеблузников», смеялись, мать то и дело обращалась: «Илюша, пожалуйста...» Тот с готовностью откликался: «Сейчас, Клавушка, сейчас!» — и бросался за стаканом, хлебом. Что-то не нравилось в нем Вале, — вот эта угодливость, что ли?

А потом... была пустая, неуютная квартира, ее получил отчим, он работал в каком-то малопонятном ей, таинственном «энкеведе» и нередко пропадал по нескольку суток, а появляясь, валился с,ног, и Валя иногда слышала из другой комнаты обрывки ночных переговоров «дяди Илюши» с матерью: опять было «оперативное задание». Мать дома тоже только ночевала, и в необжитой квартире становилось тоскливо, одиноко; Валя забивалась в угол, брала фотографию отца, он сидел в бекеше, в фуражке со звездой, опирался знакомыми большими руками на рукоять шашки и немо, грустными глазами смотрел на нее, свою дочь... И на какое-то короткое время, на мгновение она научилась вызывать удивительную иллюзию, — до реального, всем телом испытываемого ощущения: она у него на коленях, он покачивает ее, гладит вот этими большими жесткими руками.

Пропадала иллюзия, исчезало ощущение, какая-то обида, горечь подступали, и так хотелось одного — умереть... «Ну что же, вот возьму умру, и тогда пусть поплачут». И даже представлялось: как лежит в гробу, и мать и отчим убиваются, умоляют ее встать, ожить, просят прощения за все, за все. А за что, она и сама толком не знала.

Ей было жалко себя, подкатывал горький комок, от спазм першило в горле, слезы душили, она сглатывала их, но они, накопившись, сначала высыпались редкими градинами, потом выливались неудержимым облегчающим потоком.

Мать и отчим, придя домой, находили ее на полу, в углу, сморенную сном, среди тряпичных кукол, свернувшуюся в калачик, острые коленки подогнуты к подбородку — привычка, так и оставшаяся на годы. Находили и фотографию. Илья Захарович морщился, будто отведал чего-то кислого; тонкие брови и смуглое лицо матери сердито передергивались, — ишь, сантименты! — прятала фотографию (ее всякий раз становилось все труднее найти) и, кажется, больше заискивала перед отчимом, была ласкова с ним.

Город же стал раскрываться ей, Вале, позднее. Оказывается, он был красивым — с длинной центральной улицей, зеленой и тенистой, с широкой булыжной площадью и удивительными на ней зданиями — домом проектов и «госпромом», — будто сделанные из стекла, они поражали размерами; с лесопарком, примыкавшим к самому городу, с черным из гранита памятником Кобзарю в сквере, с тремя речками — Харьков, Лопань, Нетечь, о которых шутливо говорили: «Хоть лопни, Харьков не течет!»

А потом война... В пединституте на первом курсе только девушки; занятия шли через пень колоду: девчонки бегали то в госпиталь ухаживать за ранеными, то на курсы медсестер — учились перевязкам, накладыванию шин, эвакуации раненых с поля боя.

Война подступала к городу, и однажды отчим — в петлицах у него было уже по две «шпалы» — явился с вещмешком: уходил на фронт. «Ну, перестань, перестань, Клавушка! В случае чего не оставайтесь, уезжайте с управлением». Мать после окончания экономфака тоже работала в управлении НКВД, на воротнике диагоналевой зеленой гимнастерки по «кубику» — младший лейтенант. Выбирались из города на двух машинах запоздало — остатки сотрудников управления и семьи. На хилые, старенькие полуторки сложили чемоданы, сами — пешком, сто километров до узловой станции: там будет эшелон. В руки — только продукты; мать повесила Вале через плечо противогаз в матерчатой сумке: «Казенный! Береги, отвечать придется».

На станцию пришли через три дня. Ноги у Вали в волдырях, их пекло огнем, сумка противогаза, словно пудовая, натерла плечи, набила бока. Шли к станции днем и ночью, подгоняемые канонадой: она, казалось, гудела со всех сторон, вздыхала и вздрагивала земля; днем сходили с дороги, рассыпались цепочкой по полям, — самолеты с черными крестами на крыльях нахально гонялись за каждым. Ночью перед выходом к какой-то деревне поднялась паника — кто-то крикнул: «В деревне танки!» Полоснули выстрелы, огненные фонтаны прорезали темноту вдоль дороги, по ней густо — повозки, машины, люди... Крики, плач, ржание лошадей. Откуда-то появились красноармейцы, кто-то хрипло командовал: «В стороны, в стороны! Рассыпа-аайсь!»