Ударная армия - [96]
— Спать хочешь, Сергей, а? — Отец оглянулся, улыбаясь.
Мне совсем не хотелось спать. Разве в такое утро можно было спать?.. Ведь я шел с отцом на рыбалку, первую за целых два года…
Отец засмеялся.
— В революцию мы разучились спать… — сказал он. — Я не помню ночи, чтобы до утра не пришлось вставать из-за какой-нибудь новости. Старик Каменев терпеть не мог лежебок… По телефону — вежливый голос, как-никак полковником генштаба был когда-то наш главком: «Василий Алексеевич?.. Не разбудил?.. Не можете ли зайти ко мне?.. Нехорошие вести с Западного фронта…» Он всегда так говаривал — «нехорошие вести»…
— Папа, а как Ленин с тобой говорил? — спросил я. Отец мне рассказывал не один раз о Ленине, но я любил слушать его.
— Думаю, как со всеми… — Отец улыбнулся.
— А как он говорил со всеми?
— Как Ленин…
— Ну, папа!
Отец засмеялся… Он молчал, пока мы не спустились с невысокого обрыва к самой воде, сел на бревно, почти занесенное сырым песком, закурил…
— Ты еще не дымишь потихоньку? — глянул на меня отец, прищуриваясь.
— Не вижу смысла, — сказал я, возясь с лесками удочек.
— Ответ убежденного антикурильщика… Ленин тоже не выносил табачного дыму… Только… Не все обращали внимания на плакатик, что комендант вывесил в кабинете Ильича… Я как-то по вызову Стасовой иду к Ильичу, часов этак в восемь вечера. Спешу — Ильич терпеть не мог расхлябанности, сказано — прибыть в восемь, будь дисциплинированным, явись точно… Захожу. Алексей Максимович Горький сидит возле стола в кресле, дымит как паровоз. Собирается уже уходить, Ильич что-то записывает, брызги чернил летят из-под пера… Поздоровался я… Горький, память у него была дьявольская, прищурил голубые глаза, говорит: «Никишов, а в пятом году вы модник были… Не идет вам френчик-то, вам смокинг бы сейчас, а…» Ильич смеется. Сказал: «Кончим войну, назначим Василия Алексеевича председателем комиссии при малом Совнаркоме по утверждению служебной формы для совбюрократов…» Хохочет. А Горький обрадовался, что настроение у Ильича, видать, стало получше, смотрю — новую папиросу достает из портсигара… А в кабинете уже — полоса дыма над столом Ильича. Я-то знаю, что Ильич слова не скажет Горькому, постесняется… Вот если б касалось дело политического вопроса, то тут и Горькому досталось бы на орехи, как не раз бывало…
— А Ленин ругал Горького, пап?
— Капитально.
— Ну и что потом, папа?.. Так Горький и курил тогда?
— Дальше самое главное… Горький подымил еще минуток пять, встал, попрощался, уходит. А меня черт дернул, говорю: «Алексей Максимович, вас ждут неприятности…» А он: «Привык к оным. Какие именно?» — «Комендант Кремля дал Свердлову клятву: тех, кто не читает плакатика в кабинете Председателя Совета Народных Комиссаров, вот этого плакатика, своей властью сажать на гауптвахту — на хлеб и воду сроком на месяц, без права свиданий…» Горький покашлял этак виновато, развел длинными руками: «Ви-но-ват, не особенно люблю плакаты читать, Василий Алексеевич…» Честное слово, смущен был он… Раскланялся, ушел… Ну-с… Ильич встает, быстренько прошелся по кабинету… Глянул на меня вприщурочку, левую бровь поднял… Я уж знаю — сейчас мне будет выволочка основательная… «Василий Алексеевич, говорит, мне кажется, что вы обидели Горького… Нельзя, нехорошо, неприлично сие… Горького мы обязаны беречь, это — национальное богатство республики, да, да, да, Василий Алексеевич!» А я: «Владимир Ленин — тоже национальное богатство…» Ленин опять — по кабинету… Сел в свое соломенное кресло, ладонью волосы на затылке пригладил — был у него такой жест… «Вы это всерьез сказали, товарищ Никишов?» Смотрит на меня. «Абсолютно, Владимир Ильич…» — говорю. «Я еще склонен простить тверскому или пензенскому мужику, когда он пишет: «Лично в руки преподнести дорогому и любимому великому товарищу Ленину, защитнику бедноты во всем мире…» Но образованному марксисту, революционеру, комиссару при главкоме всерьез считать личность своего товарища по партии… гм, гм… великой и прочее, прочее… нехорошо сие, Василий Алексеевич… Это никак не помогает делу, никак… И самое печальное, что таких… гм, гм… трубадуров Ленина в партии не убывает. Это абсолютно не марксистские, мещанские взгляды на роль личности… Я вот вижу — истины эти вы не приемлете и сейчас… Мда-а…» Засмеялся, махнул рукой…
— Папа… А почему ты не напишешь об этом, ну, о встречах с Лениным, пап? Ну, о революции?
Отец засмеялся.
— Давай-ка рыбу ловить, Сергей.
Мы ловили рыбу, пока солнце не стало припекать… Интересно, есть ли рыба в этом проклятом Одере?.. Наверное, есть… Много будет всплывать рыбы, когда снаряды немцев начнут бить по нашим переправам… Одер… Последняя река в этой войне, последняя…
Сидел гвардии рядовой Борзов с капралом Янеком, связным от мотострелкового батальона польской танковой бригады, на бетонном крыльце сгоревшей дачи, поглядывал на пленных немцев.
Взвода три их чинно стояло вдоль забора из проволочной решетки — в очереди перед походной кухней второй роты, и повар Семенов пошумливал там, наводил порядок.
Снимал кое-кто из немцев ордена и значки с мундиров — повар, увидев орден, гнал такого вояку в хвост очереди.
В 3-й том Собрания сочинений Ванды Василевской вошли первые две книги трилогии «Песнь над водами». Роман «Пламя на болотах» рассказывает о жизни украинских крестьян Полесья в панской Польше в период между двумя мировыми войнами. Роман «Звезды в озере», начинающийся картинами развала польского государства в сентябре 1939 года, продолжает рассказ о судьбах о судьбах героев первого произведения трилогии.Содержание:Песнь над водами - Часть I. Пламя на болотах (роман). - Часть II. Звезды в озере (роман).
Книга генерал-лейтенанта в отставке Бориса Тарасова поражает своей глубокой достоверностью. В 1941–1942 годах девятилетним ребенком он пережил блокаду Ленинграда. Во многом благодаря ему выжили его маленькие братья и беременная мать. Блокада глазами ребенка – наиболее проникновенные, трогающие за сердце страницы книги. Любовь к Родине, упорный труд, стойкость, мужество, взаимовыручка – вот что помогло выстоять ленинградцам в нечеловеческих условиях.В то же время автором, как профессиональным военным, сделан анализ событий, военных операций, что придает книге особенную глубину.2-е издание.
После романа «Кочубей» Аркадий Первенцев под влиянием творческого опыта Михаила Шолохова обратился к масштабным событиям Гражданской войны на Кубани. В предвоенные годы он работал над большим романом «Над Кубанью», в трех книгах.Роман «Над Кубанью» посвящён теме становления Советской власти на юге России, на Кубани и Дону. В нем отражена борьба малоимущих казаков и трудящейся бедноты против врагов революции, белогвардейщины и интервенции.Автор прослеживает судьбы многих людей, судьбы противоречивые, сложные, драматические.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
От издателяАвтор известен читателям по книгам о летчиках «Крутой вираж», «Небо хранит тайну», «И небо — одно, и жизнь — одна» и другим.В новой книге писатель опять возвращается к незабываемым годам войны. Повесть «И снова взлет..» — это взволнованный рассказ о любви молодого летчика к небу и женщине, о его ратных делах.
Эта автобиографическая книга написана человеком, который с юности мечтал стать морским пехотинцем, военнослужащим самого престижного рода войск США. Преодолев все трудности, он осуществил свою мечту, а потом в качестве командира взвода морской пехоты укреплял демократию в Афганистане, участвовал во вторжении в Ирак и свержении режима Саддама Хусейна. Он храбро воевал, сберег в боях всех своих подчиненных, дослужился до звания капитана и неожиданно для всех ушел в отставку, пораженный жестокостью современной войны и отдельными неприглядными сторонами армейской жизни.