Ударная армия - [93]

Но маршал молча стоял у стереотрубы.

— Продвинулся на четыре-пять километров. Прошу разрешения ввести второй эшелон, — донесся из репродуктора неторопливый, окающий говорок генерал-лейтенанта Сазонова, командира соседней с Волынским дивизии, действовавшей на правом фланге корпуса.

— Принято! — крикнул гвардии капитан Семенов.

И снова голос из репродуктора, стариковский, с хрипотцой, — командира корпуса:

— Докладываю: на всем участке хозяйства противник отходит. Прошу дать мне бело-красных, прошу дать бело-красных!.. Прием!

Никишов покусал нижнюю губу… Танковая бригада поляков, которую просил для развития успеха командир корпуса, могла быть введена в дело только с разрешения командующего фронтом, это был его резерв.

— Товарищ маршал, дайте мне поляков, — сказал Никишов негромко и вздохнул, потому что знал — не любит маршал расставаться с резервами…

И Никишов не удивился, когда маршал сказал:

— Не могу, Сергей Васильевич.

— Слушаюсь.

Майор Павел Павлович тяжеловато поднялся с футляра стереотрубы, снизу посмотрел на Никишова, улыбаясь полным лицом.

— Просите еще, Сергей Васильевич, — сказал он громким шепотом, который, конечно, слышал и маршал. — Сейчас я от маршала схлопочу замечание, но на вашем месте я поляков попросил бы еще разок.

Видел Никишов: дрогнули губы маршала в усмешке…

Рокоссовский отступил от стереотрубы, закурил, бросил спичку на бруствер траншеи.

— Исправлять твою распущенность, Павел Павлович, занятие, не обещающее больших результатов, — сказал Рокоссовский, и майор улыбнулся…

— Виноват.

— Не вспомнишь ли, Павел Павлович, как под Сталинградом один очень веселый молодой штабник докладывал мне, что в котле всего каких-то семьдесят пять тысяч немцев?..

— Запамятовал, товарищ маршал, — засмеялся Павел Павлович.

— А потом оказалось, что немцев было четверть миллиона.

— Нехорошо было с их стороны так меня подводить, — сказал Павел Павлович.

Никишов смотрел на спокойное, худое лицо маршала. А постарел Константин Константинович, постарел… Никишов вздохнул.

— Я не уверен, что история не пошутит с нами и здесь, под Данцигом, — сказал Рокоссовский. — История — не диктант, ее нельзя исправить, зачеркнуть ошибки. А то и учиться-то будет нечему… Написал «корова» через ять — так и останется на века…

— Извините, Константин Константинович, — сказал майор.

— Я совсем не буду в восторге, если после войны полковник или генерал Павел Павлович будет писать в какой-нибудь главе толстого тома, что Рокоссовский проваландался с Данцигом месяца три, а то и четыре…

— Боже упаси — мне писать историю! — виновато улыбнулся Павел Павлович. — Я человек пристрастный.

— Печальный опыт канители с Восточной Пруссией нам нельзя повторять… Генштабисты не могли не знать, что здесь у немца самые сильные укрепления на восточной и юго-восточной границе… И надо же было умудриться гробить именно на этих участках дивизии. — Рокоссовский отбросил папиросу. — А в Ставке даже и не поминали ни разу, что наш фронт должен взаимодействовать с Третьим Белорусским… Покамест немец не заставил понять, что Восточная Пруссия орешек покрепче, чем думали в Москве… Вот почему и пришлось мне отдать соседу пять армий… Раньше надо было бы думать москвичам… Сталин мне про помощь Жукову не один раз напоминал, а про мой правый фланг — ни слова… Вот почему, Сергей Васильевич, не дам я тебе танки поляков… Перед самым штурмом Данцига — получишь, если заслужишь. Это их город, они будут драться за Данциг по-настоящему, поляки там сотни лет жили… А сегодня — не проси, командарм…

Рокоссовский улыбнулся чуточку застенчиво, как это у него получалось всегда, когда он кончал не слишком приятный для собеседника разговор. Но улыбка была короткой. Глянув на Павла Павловича, Рокоссовский сказал:

— Покури-ка с Семеновым…

Майор кивнул, ушел в блиндаж, прикрыл за собой дверь.

Никишов понял: будет разговор не из обычных… И уже встревоженно вглядывался в лицо маршала, но оно было привычно спокойным, доброжелательным.

Рокоссовский кивнул на стереотрубу.

— Парнишка твой, разведчик-то… Помнит, что я ставлю окуляры на ноль пять… Подогнал под мои глаза…

— Константин Константинович… Знаете ведь, что солдаты вас…

Рокоссовский покусал нижнюю губу. Никогда раньше Никишов не примечал за маршалом такой манеры, и встревоженность Никишова стала ощутимой и маршалу…

— Нехорошо с твоим соседом, Сергей, — сказал Рокоссовский, и Никишов понял, что это — о командарме-девятнадцать… Только позавчера ночью Никишов в разговоре с маршалом по «ВЧ» предъявил претензию к командующему Девятнадцатой армией: отставал сосед, и это было опасно для левого фланга армии Никишова…

— Обстановка капризная, Константин Константинович, — осторожно сказал Никишов, потому что сейчас любая жалоба на Девятнадцатую армию могла отразиться и на судьбе ее командующего.

— Я тебя понимаю. Ты у нас добряк известный… Но…

— Посидели б вы над душой командарма денек-другой, мужик и встанет на ноги, может быть, — сказал Никишов.

— Совет добрый. Только я уже был в Девятнадцатой… Нет, мое сидение над душой командарма ничего не дало… Держать вожжи командарм не умеет, не получается у него… Говорю: вызови мне штаб корпуса, — и не может, нет связи… И это когда корпус бьется лбом о несколько хуторов, теряет людей… Надо решение принимать, а командарм робеет, путается, карту карандашом марает, а толку нет. События идут помимо его воли. А теперь делай вывод, Сергей Васильевич.