Ударная армия - [36]

— Есть чуток, — сказал Горбатов, садясь на пустые нары. — Так и рвется в бой.

— Рвусь, — сказал Борзов.

— Ну, завелся, — махнул рукой Горбатов. — Как услышит наш Коля — выступать роте, так и бледность его прошибает, глянь, Ваня. А орденов нахапал под шумок, шуйский жулик, — чуток только поменьше, чем у маршала Рокоссовского…

— Ты шуйских не цапай, — сказал Борзов. — Шуйские мужики с самим Михал Василичем Фрунзе революцию раздували, понял?.. А твои южские — только и дела по болотам за брусникой да на шуйском базаре во вторник стакашками торговать, черти болотные…

— Но, но, Коля, не загибай. Ежели хочешь знать, в смысле революции… Аккурат в девятнадцатом мой батька к самому Ленину ездил, делегатом, понял? В кабинете у Ильича был… Понял?

— Сказки ты у нас, командир, ловок рассказывать…

— Не сказки, а точно.

— Будет вам, воины, — засмеялся Евсеев. — Нас впереди слава победителей ждет, а вы плетете тут старые байки.

— А я говорю — батькой своим и по сё горжусь, понял? — сказал Горбатов. — Без старых баек и новую не сложишь. У нас сейчас, гляжу, малость забыли про революцию-то, все про Суворова да Кутузова разговоры разговаривают…

— И без этого нельзя, — сказал Евсеев. — Традиции надо не бросать, как пустую гильзу, Веня.

— А как в революцию-то дрались со всякой сволотой — это тебе что? Не традиция? А то послушаешь какого политика — ну, долдонит: «Генерал Брусилов! Фельдмаршал Кутузов! Фельдмаршал Румянцев!» А пес его знает, что это за Румянцев такой… Нет, братки, о старых русских вояках помнить надо, а Фрунзе забывать или там Чапая — загиб, точно… Я тут с кем хошь срежусь!

— А я-то думал — без меня во второй гвардейской роте захирела вся идейная мысль! — засмеялся Евсеев. — Ай, теоретики!

— Ладно, не подначивай, — ухмыльнулся Горбатов.

— Скорей бы идти, что ль, — сказал Борзов.

Связные от взводов явились — трое, бегунки-мальчишки, у входа на нары сели. Молчат — к ротному еще не привыкли, побаиваются.

Пашка Шароварин пришел — связь смотал от штаба батальона. Катушку на пол поставил.

— Линия снята, товарищ гвардии старший лейтенант.

Сел к связным, тоже притих.

Ну, тошно. Молчат все. Печка остывает, скоро в дорогу… Потом по траншеям лазить в темнотище, а как развидняет, так и… война начнется, сучья дочь… Борзов открыл дверцу печки, набросал сосновых чурок. Хоть час в тепле побыть — и то…

— Вот что значит старый солдат, — сказал Евсеев. — Пока «шагом марш» не слыхать — он свое дело туго знает. Жаргань, Николаич, на страх врагам…

— Боевые листки приказал выпустить? — спросил Евсеева ротный.

— А как же? Я сразу, как в роту явился, свой хлеб начал отрабатывать, командир. Во всех взводах сейчас читают, ты, командир, за это дело не волнуйся. У нас это дело еще с Ладоги отполировано, как шпоры у довоенного старшины конного дивизиона…

— Ладно, ладно… — сказал Горбатов. — Я вот в Саратове, в госпитале, ногу лечил, под Сталинградом меня ковырнуло миной… Вот там чекист со мной соседом был, через койку, Николай Нестерчук, черниговский хлопец… Он с тридцать девятого в погранвойсках служил, на Кавказе, а в эту войну начал с ноября сорок первого… Только ему лейтенанта присвоили, и надо же — в тот же день напоролся со своими связистами на минное поле… Троих разнесло, а Колька еще дешево отделался, ногу только повредило ему… Ему, значит, докторша Людмила Георгиевна директиву дала — лечебной гимнастикой заниматься. Ну, чтоб скорее нога поджила… Мы, бывало, все в домино долбаем, а Колька… Такой упрямый… Позавтракает — и жмет в кабинет, на эти процедуры. Заглянешь иной разок туда, а с Кольки уже шестнадцатый пот льет… Выписался раньше всех из нашей палаты. Хорош был парень. Два письма прислал мне, а потом что-то примолк…

Печка у Борзова — гудом…

— Будет, Николаич, — сказал Горбатов.

— Между прочим, из тепла на холодину идти, бывает, ничего страшного, а даже слаще меду, — сказал Евсеев. — Тут, братья славяне, диалектика тоже силу имеет.

Борзов у печки пригрелся, даже шапку снял, на Евсеева поглядывал — сейчас Ванька подзагнет, на душе, может, и полегчает…

— Ты, Вань, расейское бы, а? — сказал Борзов. — Больно чужбина надоела, глаза б мои не глядели на эту Германию. Ни тебе леса путного, ни тебе простору, одни таблички эти эмальные на домах… Хреновая тут земля, не приведи господь родиться немцем, взвоешь…

Евсеев засмеялся, снял шапку.

— Про Россию хоть песни тебе могу, Коля. Россия — моя старая зазнобушка… Устное приложение к «боевому листку», Венер Кузьмич, разрешаешь?

— Да ведь брешешь ты все, Ванька. С сорок третьего брехню твою лопаем, — сказал Горбатов.

— Это Геббельс брешет, а я — святую правду вам… Ну, вот, скажем… ну, о дядьях своих сейчас вспомнил. Святая правда, мужики!

— Святую послушать не грех, — сказал Борзов. — Него с дядьями-то, Ваня?

— Про моих дядьев до самого Берлина можно рассказывать. Такие были плотнички, ярославские ухари… А особенно младший дядька — Василий. Орел, звон и гром, смерть девкам, радость вдовам — си-и-ила! В унтер-офицерах служил в первую мировую, шесть наград отхватил! В гражданскую у самого Щорса воевал… тоже давал прикурить, домой вернулся с такой девахой из Батурина — у его годков рты поразевались…